меня, если можешь. Мне жутко интересно, сам он додумался позвать Нину замуж или ему прозрачно намекнули на ранее взятые обязательства?
– А сам ты как думаешь?
– Сам, – убежденно сказал Глеб. – Сердце подсказало. Его не обманешь!
Ирина подозрительно посмотрела на мужа, но тот, стоя к ней спиной, уже ожесточенно тер сковородку.
– Если это шутка… – начала Ирина.
– Не шутка, – не оборачиваясь, перебил Сиверов. – Если это прозвучало, как шутка, так только потому, что произносить подобные вещи всерьез, без иронического оттенка, у нас, обитателей двадцать первого века, не поворачивается язык. Слишком все это опошлено, слишком оболтано, слишком много на эту тему сложено попсовых песенок… А вообще-то я сказал именно то, что думал. Если, ни черта не помня о своем прошлом, человек вторично делает предложение той же женщине, а она принимает это предложение, точно зная, что ее избранник не только гол как сокол, но и утратил все профессиональные навыки, – речь, несомненно, идет о так называемой любви, которой, если верить некоторым поэтам и прозаикам, плевать на размеры банковского счета.
– Убедительно, – похвалила Ирина. – Ненавижу твою логику, но иногда даже она оказывается полезной. А знаешь, Грабовского арестовали.
– Да что ты говоришь?! – изумился Сиверов, с таким старанием орудуя железной мочалкой, словно собирался протереть в сковороде дыру. – Мне всегда казалось, что он сво… эээ… нехороший человек.
– И как раз в то время, когда ты копался в своих архивах, – продолжала Ирина, игнорируя его изумленный возглас.
– Жаль, – сказал Сиверов. – Пропустил приятное событие.
– И заработал ссадину на лбу.
– Полка сорвалась, представляешь? Ка-а-ак треснет по лбу! Аж искры из глаз посыпались. А сверху – папки, папки, папки… И в каждой килограмма три бумаги, если не все пять. Насилу жив остался.
– Ты мне можешь объяснить, что произошло? – требовательным тоном спросила Ирина.
Глеб оставил в покое сковородку и повернулся к ней лицом.
– Я же говорю: сорвалась полка. Там все старое, держится буквально на честном слове…
– Я тебя не о полке спрашиваю!
– А о чем?
– Ненавижу, когда ты делаешь круглые глаза, – сообщила Ирина.
– Ну вот, – огорчился Сиверов, придавая лицу нормальное выражение, – уже и ненавидишь. Воистину, от любви до ненависти один шаг! И потом, это называется «делать голубые глаза». Голубые, а не круглые, понимаешь?
– Понимаю, – сказала Ирина. – Понимаю, что ты опять норовишь заговорить мне зубы. Ох и скользкий же ты тип! Не хочешь говорить, так и скажи: отстань, не твоего ума дело!
– И ты отстанешь? – с затаенной надеждой спросил Глеб.
Видимо, надежду свою он затаил недостаточно хорошо, потому что Ирина в ответ только презрительно сощурилась и произнесла короткое, красноречивое «Ха!».
– Содержательный, исчерпывающий ответ, – сказал Глеб, глядя, как она закуривает. – Ты просто не понимаешь некоторых вещей.
– Это точно. Ну так объясни!
– Придется. Во-первых, ты не понимаешь, что пытаешься выведать у меня государственную тайну. Во-вторых, ты не понимаешь, что до вынесения судом приговора Грабовскому все, что я могу о нем рассказать, может расцениваться как обычная клевета. В-третьих, мне просто-напросто противно об этом говорить. А в-четвертых, тебе будет противно об этом слушать. Эта информация – не сокровище, а тяжкий груз. Куча дерьма размером с гору Арарат. И ты хочешь, чтобы я в нарушение служебного и супружеского долга вывалил эту кучу тебе на голову?
– Ты тоже многого не понимаешь, – помолчав, сказала Ирина. – Например, того, что так недолго и с ума сойти. Умирал Макс Соколовский или не умирал? Оживал или нет? При чем тут Грабовский и при чем тут ты? Только не надо больше сказок про архив и сорвавшуюся полку! За кого ты меня принимаешь?
– Ладно, – сказал Сиверов. Он закрыл кран, насухо вытер руки кухонным полотенцем, подсел к столу и тоже закурил. – В конце концов, ты и так знаешь столько, что тебя впору либо производить в майоры, либо… гм… изолировать. Давай договоримся: я не стану разглашать никаких государственных тайн, а просто расскажу тебе еще одну сказку, в которой нет ни одного – запомни, ни единого! – слова правды. Ну, договорились?
– Ну, договорились, – сказала Ирина, внезапно почувствовав, что ее желание послушать «сказку» в исполнении мужа резко пошло на убыль.
– Так вот, – повествовательным тоном начал Глеб, – в некотором царстве, в некотором, стал-быть, государстве жили-были злые колдуны. В глубокой пещере под каменной горой было у них секретное логово, про которое не знал никто на всем белом свете, а кто знал – помалкивал, чтоб колдунов не злить. Служили те колдуны царю Кощею Бессмертному, выдумывали по его заказу новые заклинания и всякие иные хитрые способы, чтоб заставить честной люд нечисти прислуживать.
Он глубоко затянулся сигаретой и с силой ввинтил окурок в пепельницу. Ирина слушала не перебивая и, щуря глаза от дыма, смотрела поверх его плеча остановившимся взглядом куда-то в темный коридор.
– И придумали они страшную вещь, – продолжал Глеб, – изуверскую машину, которая у людей рассудок отнимала. Работала она так. Сначала колдуны человека зельем травили, от которого он послушным делался – что ему велишь, то и выполнит. Скажешь мать родную зарезать – зарежет, велишь сиротский приют поджечь – подожжет и не задумается. А как сделает он свое черное дело, колдуны свою машину включают и его, болезного, туда суют – ну, как Баба Яга Иванушку-дурачка, помнится, в печку совала. Машина эта бесовская воздействовала, стал-быть, на кору головного мозга методом волнового резонанса и то ли разрушала нервные клетки на отдельных участках, то ли просто стирала с этих участков информацию. Давно это было, точнее теперь никто уж, поди, и не скажет. А только выходил человек из той машины, ничего про себя не помня – кто таков, как звать-величать, откуда родом, – ну, ровным счетом ничего. Полная, стал-быть, амнезия.
– Боже мой, – прошептала Ирина.
– Ага, – сказал Глеб, – разбирает? Может, хватит уже?
Быстрицкая яростно замотала головой. Сиверов пожал плечами и закурил новую сигарету.
– Ну и вот, только это они, стал-быть, машину свою достроили да опробовали, только собрались к царю Кощею с докладом на поклон идти, как тот возьми да и околей. Видать, не такой уж он был бессмертный, а фамилию такую для одной солидности, для страху или, как нынче говорят, для понта взял. Пригорюнились колдуны. Самим-то им машина ни к чему была, они и без нее неплохо жили, а заказчик, Кощей, дуба дал, и денежки, за машину обещанные, накрылись, стал-быть, медным тазом. Судили они, рядили, да и решили продать ту машину бесовскую семиглавому дракону, что за тридевять земель, в тридесятом царстве обитал. Но проведал о том русский богатырь Алеша Попович… или там Добрыня Никитич… ну, словом, богатырь, а как звать его – не скажу, запамятовал.
– Случайно, не Глеб Петрович?
– Что ты, матушка, Господь с тобой! Таких имен в те поры и на свете-то не было! Разве что у греков, язычников голоштанных, бесстыжих… Тьфу, нечистая сила!
– Бог с ними, с греками. Что там с богатырем?
– С богатырем-то? Так ведь известно что! Пришел, стал-быть, колдунов мечом булатным в капусту порубал, машину бесовскую растоптал и по ветру развеял, а чертежи, какие были, на костре спалил и пепел с сырой землей смешал. Осерчал, стал-быть, богатырь по неопытности да по молодости лет. И сгоряча, впопыхах, как оно частенько и бывает, одного колдуна-то и пропустил. Колдуна не колдуна, а так, прислужника мелкого, ученика нерадивого. Ни ума в нем большого не было, ни злобы настоящей, ни силы колдовской, а одна только жадность да бесовское везенье. Удрал он, поганец, от нашего богатыря, схоронился бог весть где и как-то исхитрился – не иначе, дьявольским попущением, бесовским наущением – ту машину заново отстроить и зелье колдовское сварить. Заодно освоил он кой-какие заклинания, научился помаленьку колдовать и постепенно так занесся, что чуть ли не Господом Богом начал себя величать. Кому,
