БЕЗЫМЯННЫЙ

забыл, я говорю о времени не моргнув глазом, и более того, мне только что подумалось, благодаря естественной ассоциации идей, упоминаю с той же непринужденностью и пространство, так, словно оно не сомкнулось вокруг меня, оставив несколько дюймов, в конце концов, не так и мало, несколько дюймов, спасибо и за это, можно дышать, есть куда высунуть язык, вот так, еще дальше. Когда я думаю, то есть нет, оставим как есть, когда я думаю о времени, которое потратил впустую на этих подменышей, начиная с Мэрфи, который даже не был первым, когда у меня был я, под рукой, в пределах досягаемости, трясся в этом моем мешке с костями, настоящими, гнил в одиночестве и забвении, пока я не усомнился в собственном существовании, даже сейчас, сегодня, я в него не верю, так что мне приходится говорить, когда я говорю: Кто говорит? – искать, и так далее, и сходным образом со всем остальным, что случается со мной, и для чего кто-то должен быть найден, ибо все, что случается, должно иметь кого-то, с кем оно случается, на ком оно кончается. Но Мэрфи, и все прочие, и, последние по порядку, но не по значению, два последних фантома, присутствующие здесь, на них это кончиться не могло, то, что случилось со мной, ничто не могло случиться с ними из того, что случилось со мной, но и ничего другого тоже, ничего другого нет, попробуем быть понятными, хоть однажды, нет ничего, кроме того, что случается со мной, например, я говорю, я ищу, и того, что не может случиться со мной и что рыщет вокруг меня, телами, погруженными в муку, муку неприкаянности, вечного беспокойства, нет, гиенами, зловеще кричащими и хохочущими, нет, так не лучше, но это неважно, я захлопнул двери, меня нет дома ни для чего, мой дом для них закрыт, возможно, я обрету, наконец, молчание и покой, распахнув двери и позволив себя сожрать, они перестанут выть, начнут жрать, эти рычащие хищники. Распахни, распахни, тебе будет хорошо, вот увидишь. Какая радость, оглянуться и посмотреть за корму, вынырнув только что из глубин, тщетно поискать взглядом парус на горизонте, какое удовольствие, честное слово, и ведь утонуть невозможно, в таких условиях. Да, но вот ведь как далеко мои двери, далеко мои стены, кому-то придется разбудить тюремщика, без тюремщика нельзя, мы слишком удалились от темы, давайте вернемся, а где она, нет, а там, где, казалось, я видел ее в последний раз, какая-то странная смесь твердого и жидкого, на чем я остановился? ах да, моя тема, ее больше там нет, или она изменилась, или я путаю место, нет, место то же самое, я все еще здесь, на одном и том же месте, жаль, приятнее было бы потерять его, приятнее было бы потерять себя, потерять себя так, как мне удавалось давным-давно, когда у меня имелось еще кое-какое воображение, закрыть глаза и оказаться в лесу, или на морском берегу, или в городе, где я никого не знаю, опускается ночь, все разбрелись по домам, я иду по улицам, миную их одну за другой, это город моей юности, я ищу свою мать, чтобы убить ее, следовало подумать об этом раньше, еще до рождения, идет дождь, я чувствую себя превосходно, рыскаю влево и вправо, проношусь по кромке улиц, теперь так не получается, с закрытыми глазами я вижу точно то же, что и с открытыми, а именно, подождите, сейчас попробую сказать, мне самому любопытно узнать, что это может быть, что же я вижу, с закрытыми глазами, с открытыми глазами, ничего, я ничего не вижу, экая досада, я надеялся на что-то, неужели это и значит не уметь потерять себя? я спрашиваю себя, неужели то же самое? ничего не видать, куда ни смотри, безглазая мелкая тварь в разных обличьях, то она есть, то нет ее, то во мраке, то на свету, мечется из последних сил, как бы остаться в живых, как бы разделаться с жизнью, умолкнуть, глядя из окна на вечно меняющееся небо, неужели это и значит не уметь потерять себя, не знаю, что видел я прежде? когда осмеливался взглянуть мельком, не знаю, не помню. Во всяком случае, сейчас мне даны глаза, они открываются и закрываются, два глаза, кажется, голубые, и это еще не все, у меня есть и голова, она знает разные вещи, неужели я говорю о себе, возможно ли это, конечно, нет, я знаю, что этого быть не может, я заговорю о себе, когда перестану говорить. Во всяком случае, дело не в том, чтобы говорить о себе, а в том, чтобы говорить, чтобы умолкнуть, небольшая путаница к добру, осталось только подыскать имя этому последнему подменышу, голова у него раскалывается от низких истин, а его кукольные глазки, потом, потом, сначала надо описать его как можно подробнее, посмотреть, на что он способен, откуда пришел и куда возвращается, мысленно, конечно, мы не собираемся снова описывать чужие похождения, не успев проветрить ноздри от вони Махуда с Червем. Сейчас оратор я, осаждающие удалились, я хозяин на борту, после крыс, я больше не прячусь под скамейками, в лунном свете, под угрозой хлыста, как странно: немного твердого, немного воды, чуть-чуть воздуха – и все стихии налицо, нет, я забываю об огне, необычный ад, если подумать, возможно, это рай, или земля, или берег подземного озера, едва дышится, но дышится, уверенности нет, ничего не видно, ничего не слышно, слышно чмоканье застоявшейся воды и тины, наверху, метрах в сорока отсюда, люди приходят и уходят, они снятся, в затянувшемся сне есть место и для пробуждения, интересно знать, откуда тебе известно то, что известно, ты видишь даже траву, траву на рассвете, в блестках росы, не так уж слепы мои глаза, глаза не мои, с моими кончено, они даже не плачут больше, они открываются и закрываются по привычке, пятнадцать минут экспозиция, пятнадцать минут затвор, как у совы, сидящей в гроте парка Баттерси, о убожество, неужели я все буду хотеть и себе жизни? Нет, нет, головы тоже нет, все, что угодно, только не голова, мысленно он тоже неподвижен, я пробовал, на эшафоте, с завязанными глазами, с кляпом в глотке, ты дышишь воздухом под вязами, бормоча Шелли, неуязвимый для стрел судьбы. Ну хорошо, пусть голова, только твердая, твердая кость, в эту кость ты замурован, как ископаемое – в камень. Возможно, это все- таки я. Продолжать, во всяком случае, я не в состоянии. Но должен. Так что буду продолжать. Воздух, воздух, я ищу воздух, воздух во времени, воздух времени, и в пространстве, в моей голове, так я и буду продолжать. Все прекрасно, но голос слабеет, впервые, нет, это я уже испытал, он даже прерывался, много раз, так он прервется снова, я смолкну, от нехватки воздуха, затем голос вернется, и я начну опять. Мой голос. Голос. Я едва его слышу. Скоро умолкну. Не слышать этого голоса – вот что я называю умолкнуть. То есть я по-прежнему его услышу, если прислушаюсь. Я прислушаюсь. Прислушиваться – это я и называю умолкнуть. Я услышу этот голос, надтреснутый, слабый, неразборчивый, если прислушаюсь. Слышать его, не разбирая, что он говорит, это я называю умолкнуть. Затем он вспыхнет, подобно разгорающемуся огню, гаснущему огню, так объяснил мне Махуд, и я восстану из молчания. Когда слышишь так мало, что не можешь говорить, это и есть мое молчание. То есть говорить я никогда не прекращаю, но иногда говорю очень тихо, слишком далеко, слишком глубоко, и ничего не слышу, нет, слышу, но не понимаю, я вообще никогда не понимаю. Он слабеет, уходит, он за дверью, скоро я умолкну, скоро наступит тишина, я начну слушать, это еще хуже, чем говорить, нет, не хуже, не лучше. Разве что на сей раз наступит истинная тишина, такая, которую никогда не придется нарушить, когда не надо больше прислушиваться, когда я смогу успокоиться в своем углу, без головы, умолкнуть, тишина, которую я всю жизнь пытался заслужить, которую, я думал, можно заслужить. Скоро я замолчу, то есть притворюсь, что замолчал, снаружи это незаметно. Как будто кто-то смотрит на меня! Как будто это я! Тишина будет все той же, как всегда, будет журчать приглушенными стенаниями, вздохами и стонами невыносимой скорби, похожей на отдаленные раскаты смеха, с короткими паузами гробового молчания, как у преждевременно похороненного. Длительное или короткое, все то же молчание. После чего я восстану и снова заговорю. Это единственное, что мне причитается за все мои страдания. Разве что на сей раз наступит подлинное молчание. Может быть, я уже сказал то, что должен был сказать, и это дает мне право умолкнуть, не прислушиваться, не слушать, а я и не знаю об этом. Я уже слушаю, я умолкаю. В следующий раз я не буду так стараться, я расскажу одну из старых историй Махуда, неважно какую, все они похожи друг на друга, меня они не утомят, о себе беспокоиться я больше не буду, я знаю, что бы я ни сказал – результат один и тот же, я никогда не замолчу, никогда не успокоюсь. Разве что попробую еще раз, всего один раз, последний, сказать то, что надо сказать, обо мне, я чувствую, что это обо мне, возможно, в этом и есть моя ошибка, возможно, это мой грех, чтобы нечего было больше говорить, нечего слышать, до самой смерти. Голос опять появился. Очень рад. Попробую снова, попробую успеть прежде, чем он смолкнет. Что попробую? Не знаю. Продолжать. Теперь уже никого не осталось. Это хорошо. Никого не осталось, это несколько смущает, будь у меня память, она сказала бы мне, что это предвещение конца, то, что не с кем поговорить, некому поговорить, и остается только сказать: Все это я, я сам разговариваю с собой, о себе. После чего дыхание прерывается, начинается конец, ты умолкаешь, это конец, ненадолго, ты начинаешь снова, ты забыл, кто-то все же есть, кто-то разговаривает с тобой, о тебе, о нем, потом второй, третий, опять второй, затем все три вместе, цифры нужны только для того, чтобы вы лучше это представили, они говорят с тобой, о тебе, о них, мне остается лишь слушать, затем они удаляются один за другим, а голос продолжается, не их, их голосов здесь не было, здесь никогда никого не было, кроме тебя, говорящего с тобой, о тебе, дыхание прерывается, почти конец, дыхание останавливается, конец, ненадолго, кто-то зовет, все сначала, должно быть, именно так все и происходит, будь у меня память. Если бы что-то оставалось, какой-нибудь обломок природы, о котором можно было бы поговорить, ты бы смирился с тем, что никого не осталось, что говорящий – это ты сам, если