далеко…
Градом стрел отвечал из засеки многочисленный неприятель. Стрелы посыпались частым, непрерывным градом на головы удальцов. Чем ближе приближались казаки, тем больше валилось раненых и убитых, устилая телами окровавленный путь к Искеру.
Видя, что русских только ничтожная горсть, татары сами проломали засеку в трех местах и устремились на осаждавших.
Ермак, собственноручно управлявший главною пушкою и в промежутках паливший без устали из своей пищали, увидел несметное количество конных и пеших, с диким гиканьем и свистом мчавшихся огромною ордою на его маленький отряд. Этот отряд убывал и убывал с каждой минутой под стрелами вдесятеро сильнейшего врага. Сердце атамана обливалось кровью. Жгучая мысль пронизывала мозг:
— А што ежели правы были ночью ребята?.. Што ежели все до единого поляжем костьми и николи не поведает народ православный, как славно бился за него насмерть со своей дружиной Ермак?..
Но это было только мимолетное малодушие. Через минуту новым порывом отваги и уверенности в себе и в своей храброй дружине кипело мощное сердце Ермака.
— За мною, в рукопашную, братцы!.. Господь поможет!.. Одолеем врага с помощью Всевышнего!.. — сквозь грохот пушек и пищалей пронесся зычный голос его.
И с поднятым чеканом в одной и саблей с другой руке он метнулся вперед, и первый врезался в самую середину орды татарской.
— Бог в помощь, ребята!.. Не выдавай друг дружку нечисти поганой!.. — гремел оттуда его могучий призыв.
Закипела сеча, страшная кровавая сеча, в которой приходилось по пятьдесят человек татар на каждого казака. Рубились чеканами, кололись пиками и копьями, схватывали голыми руками за горло друг друга и душили один другого, кровью и трупам покрывая лощину.
Люди превратились в зверей. Одно общее стремление к крови, к гибели, уничтожению врага охватывало цепкими звеньями дерущихся. Каждая пядь земли покупалась десятками трупов, бочками крови, сотнями израненных тел…
От ржания перепуганных коней, зловещего гортанного крика сибирцев, звона, лязга оружия и выстрелов пушек и пищалей стон стоял в воздухе…
Без устали работал своей казацкой молодецкой саблей Ермак. Всюду, где только закипало самое пекло боя, поспевал он, грозный и страшный врагу, желанный своей дружине. С могучей силой опускался его топор на головы облепивших его, как мухи, татар. Стон и вопли стояли столбом там, где проносилась его мощная, плечистая фигура, где звенела его стальная сабля, лучшая добыча былых грабежей…
Вот как сложилась старинная песня о народном богатыре Ермаке.
Воодушевленный одной мыслью, одним желанием, почти нечеловеческим, стихийным по страсти и силе, победить или умереть, он, в случае поражения, уже приготовился дорого продать свою жизнь. Десятки татар так и валились под ноги его боевого коня. Его сабля, дымящаяся от крови, обдавала на расстоянии паром и теплом. Сверкающие очи молнией прожигали кругом. Этот огненный взгляд, эта мощная, смелая героическая фигура больше всякого призыва воодушевляла дружину.
В самый разгар битвы, когда поднявшийся ветер разогнал последние остатки утреннего тумана, из-за вала засеки вихрем, во главе новой орды, вылетел широкоплечий атлет-татарин и, крича что-то по-татарски рубившимся неистово своим воинам, стал носиться ураганом по бранному полю, кроша кривой саблей вокруг себя…
Это был Мамет-Кул, подоспевший со своим главным подкреплением на выручку татарам. Вид у него был страшный. Глаза навыкате.
Как разъяренные львы бросились казаки на новую орду. Не выдержали татары. Напрасно кричал им что-то по-своему Мамет-Кул, носясь птицей и ободряя дерущихся, то и дело направляя свое губительное копье направо и налево. Не вынесли татары и отступили к засеке.
Когда об этом отступлении, этом временном смятении узнал молящийся на горе Кучум, он сделал знак рукою, и мусульманские священники прервали свои фанатические завывания, свои воззвания к Алле.
— Кто проберется к Мамет-Кулу и прикажет ему от имени моего продолжать битву, пока ни одного из русских не останется в живых? — прогремел призывом голос старого хана.
Но вокруг него не было никого, кроме мулл, шаманов-бакс и женщин гарема его, жен и дочерей. Все корочи и сановники, даже оба сына его, Абдул-Хаир и красавец Алей, — все были в засеке под горою.
Но вот, словно из-под земли, вырос пред Кучумом молодой шаман. Это был Имзега. Дрожащим от волнения голосом он произнес:
— Пошли меня, повелитель… Пусть братья мои, шаманы, молят великого духа о спасении твоего Искера, а мое сердце горит жаждою отомщения проклятым врагам… Они держали мою сестру полонянкой, они убили моего друга и брата Огевия, мужа сестры Алызги… Они положили много храбрых остяцких батырей под огненными стрелами своими… Пошли меня, хан… Я гибель и смерть понесу им именем великого духа, повелитель…
— Ступай! И передай Мамет-Кулу, чтобы победителем или мертвым вернулся бы он ко мне!
И, сделав повелительный жест рукою, величаво потупил свою старческую голову Кучум.
Имзега стрелою ринулся вниз по скату горы.
Вдруг чья-то маленькая, сильная рука легла на его плечо. Он быстро оглянулся. Перед ним стояла Алызга.
Волнение и трепет были написаны на ее обычно каменно-спокойном лице, когда она проговорила:
— Брат Имзега, и я за тобою… Ты один остался у меня… Отец далеко в Назыме… Муж погиб под саблями русских… Царевну Ханджар, мою повелительницу и госпожу, буду защищать наравне с мужчинами батырями… Я там, в бою, нужнее… Мой нож бьет без промаха… А ненависть к русским умножит силу руки моей… И да помогут мне все силы Хала-Турма… Смерть и мщение кяфырам понесу я следом за тобою…
— Иди! — проговорил Имзега, любуясь невольно воодушевлением сестры. Великий Урт-Игэ да будет тебе, сестра, покровом.
Схватившись за руки, они помчались оба с горы к засеке, где передыхал от перенесенной сечи со своей дружиной Мамет-Кул.
И вот снова закипела битва, еще более грозная, нежели прежде. Рекою полилась татарская и казацкая кровь. Падали татары, как мухи, гибли кругом, но и казаки погибали и уменьшались с каждой минутой в числе…
Всюду царила гибель…
Наравне с сильными воинами своего и татарского племени билась Алызга, ни на шаг не отступая от брата. Вооруженная ножом, с развевающимися волосами, с диким выражением горящих глаз, она казалась безумной. Теперь до малейшей точности припоминалась ей другая битва, когда она участвовала в бою, но не подле брата, а рядом с любимым мужем. Он пал, Огевий, там, далеко, под ножами русских, в Пермском краю… Кровь его вопиет… Она почуяла это с первыми звуками сечи… И она отомстит за гибель любимого супруга, она, его жена, его Алызга… Но не одна месть и желание биться в защиту Ханджар и помочь брату привели ее сюда. Ее сердце грызла тоска раскаяния. Поддавшись минутной жалости и желая отплатить добром за добро, она отпустила в эту ночь пленника на свободу. И какого пленника!..
Существо, предназначенное в жертву великому духу!.. Она украла дар у божества и должна искупить свой грех. Кровью кяфыров умоет она и очистит свою помраченную совесть. И бьется Алызга сильная, как
