пришли к концу. Орлиные очи атамана невольно устремлялись в синюю даль степи, за стену городка, как будто там искали разрешения мучившей его заботы.
И действительно, в самую тяжелую минуту помощь пришла оттуда совершенно неожиданно.
Однажды, стоявшие на сторожевых постах голодные, полусонные часовые заметили вдали большую толпу дикарей. Не то вогуличи, не то остяки приближались к Искеру. Дали сигнал, поднялась тревога. Первою мыслью казаков было схватиться за оружие и достойно встретить незванных гостей.
Но вдруг, к их удивлению, от толпы отделилось несколько человек и выступило вперед. Делая какие- то знаки, размахивая руками и крича что-то непонятное на своем гортанном языке, они направились к городку. По их знакам и жестам видно было, что у них были мирные намерения. Вот они быстро повернули к городским воротам, продолжая делать свои непонятные знаки. Теперь уже хорошо можно было рассмотреть остяцкие скуластые лица, косо поставленные глаза, смуглую, загорелую, желтую кожу. Когда остяки приблизились к ожидавшей их толпе казаков, Ермак выслал к ним навстречу толмача-татарина.
— Передай бачке-атаману, — обратились они к толмачу, — что мы пришли от остяцкого князя, который прислал богатый ясак в виде съестных припасов в дар русским и кроме того хлеб и дичь всякую, и все, что вам нужно, и желает жить с русскими дружно.
Толмач все это тотчас же передал Ермаку.
Тогда атаман, окруженный горстью своих, сам вышел к остякам.
Послы низко-низко, до самой земли поклонились ему, сложив на груди свои руки.
— Ты прогнал Кучума, нашего бывшего хана, господин, и стало быть станешь новым ханом ныне в этой земле, — говорил через переводчика вождь отряда, — и мы отныне тебе ясак платить будем, не обижай только нас, мирных югорских людей.
Ермак принял дары, явившиеся как нельзя кстати, обласкал неожиданных гостей и отпустил их с миром обратно в их кибитки, обещая им свою защиту и помощь во всякое время от врагов.
Вскоре стали стекаться к Искеру и другие мелкие кочевые и оседлые народцы, несли ясак и отдавались в подданные «белому салтану».[106]
Ермак принимал их милостиво и отпускал на свободу, обещая им свою защиту.
Вскоре вокруг Искера выстроились новые юрты мирных бурят и остяков.
Искер делался все люднее и населеннее. И слава великодушного и милостивого батыря Ермака все росла и увеличивалась с каждым днем, разлетаясь далеко по окрестным улусам и селеньям…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
В РУССКОМ ИСКЕРЕ. — АБАЛАЦКИЕ ЖЕРТВЫ. — МЕСТЬ ЕРМАКА
Яркий зимний денек. Белый дедушка-морозец разукрасил инеем кедры, пихты, кусты боярышника и саваном накрыл окрестную широкую, как приволье, белую степь, накинул ледяные путы на бойкий, гремучий Иртыш. И замолк Иртыш, и перестал сказывать свою смелую, звонкую, гремучую сказку. Холодно стало кругом.
Чистенько выстроенные из тесовых бревен домики нового, теперь русского, Искера выглядели празднично и нарядно, умытые снегом, принаряженные в его лебяжий убор. Солнышко колючее, не греющее, но яркое, как взор искрометный далекого заоблачного богатыря, будто в сговоре с дедом- Морозом, и не думало пригревать людей. Стужа все крепчала и крепчала.
Мириады солнечных искр играли на белых сугробах. Алмазами, рубинами, топазами и изумрудами отливали они. Словно богатая невеста, убранная в залитый самоцветными каменьями летник, выглядела степь. И дремучие окрестные тайги принарядились тоже: серебряным инеем, жемчужною пылью украсил их затейник-мороз.
На тесовый рундук одного из новых, чистеньких и нарядно выглядевших изб вышли Ермак и Кольцо. В теплых медвежьих шубах, в трехгранных остяцких шапках с наушниками и в меховых валенках они не чувствовали стужи, точно карауливший их появление на улицу дедко-Мороз, только шутя наскочил, налетел на них, ущипнул за щеки, за нос, запушил бороды своей белой пудрой, кинул, играя, алый румянец в лицо.
— Ишь, денек-то выдался, что твой хрусталь!.. Не померзли бы наши молодцы на озере, Иваныч, — опасливо произнес Ермак, теплее кутаясь в медвежью шубу.
— Ништо… Прорубь вырублена еще с намеднясь… Стало долго им не проканителиться там… Тольки сети закинуть, Тимофеич… Небось, не помрут… Полушубки на них да валенки — ин до шестого пота, гляди, прошибет. А без рыбки нельзя. Давишняя вся, ин, вышла. Не мясом же кормиться. Пост ведь ноне у нас. До стреляной дичины, што литовцы приволокли, не дотронутся ребята наши… Нет, уж ты им не перечь, пущай рыбки наловят… О другом я речь поведу, атаман. Дозволь слово молвить, неожиданно перебил самого себя есаул Кольцо.
— Говори, Иваныч, сам ведаешь, как я речи твои ценю. Ум хорошо — два лучше.
— Не скажу, а спрошу тебя, Василь Тимофеич, когда же ладишь посольство к царю послать? Два месяца, ин, скоро как Искер мы взяли, отстроились, вишь, маленько, новых данников под ясак привели, а ты, гляди, еще о том московский народ не уведомил и послов к государю не заслал…
Гляди, худо бы от того не было, атаман… Не помыслили бы православные, что не для них, а про себя юрт сибирский покорил славный Ермак, — тревожно глядя в лицо атамана заключил свою речь Кольцо.
Задумался Ермак. Потупил очи в землю. Умную речь молвил седой есаул.
И впрямь следует послать посольство. Ведь для того и шел он сюда с горстью удальцов, для того и усеял трупами поганых сибирские степи, для того и пожертвовал многими жизнями своих друзей, чтобы сослужить службу народу русскому, царю православному. И вот сослужена служба. Добыта Сибирь.
Отчего же ныне сомнения и опаска берут эту смелую душу, эту бесшабашную, удалую голову?
— Слушай, Иваныч, друг мой верный, што я тебе молвлю, — произнес Ермак. — Истинную правду сказал ты: снарядить посольство надоть, как вскроются реки… Да кого послать с посольством?.. Кто знает, кто ведает мысли царя Ивана?.. Дар-то он примет, когда ударят послы челом царством Сибирским, а самих- то послов, чего доброго, в цепи закует, в темницу бросит, а там лютым пыткам да казни всенародной предаст… Небось, помнит царь дела наши прежние… Нешто могу я удальцов моих обречь на гибель такую?.. Сам пойду — не вернусь, кому поручу дружину свою, Искер покоренный?.. Знобит мое сердце, как подумаю, что дела своего победного сам не доведу до конца… А то бы, видит Бог, самолично пошел бы на Москву бить царю челом царством Сибирским.
Горячо и пылко звучала речь Ермака. Искренностью, правдой веяло от нее.
С юношескою живостью перебил Кольцо:
— Правда твоя: не гоже тебе идти на плаху. Меня пошли. Все я пережил, все испытал в жизни моей. Мне ль ее жалеть на склоне лет, на шестом десятке. Отпусти меня, Тимофеич, к Московскому царю, нашему ворогу давнишнему, и либо с почестями, со славой вернусь к тебе в Искер, либо сложу на плахе буйную, старую голову, — веско, сильно закончил свою речь есаул.
Обнял товарища Ермак, обнял горячо и крепко.
— Спасибо, Ваня! Век не забуду услуги твоей! — произнес он растроганным голосом. — Поведай на кругу ужо твое решение… Дай клич, кому из Строгановских охочих людей, што пришли с нами — им царя не бояться, в разбоях былых не повинны они, — с тобой идти охота, и с Богом по половодью к царю поезжайте… А теперь, друже, обойдем володенья наши, доглядим остяцкие юрты, што присоседились к нам, поглядим, как живут новые данники у нас под боком, — весело и бодро прибавил Ермак.
Но не пришлось на этот раз сделать обход своим новым данникам атаману. Глухой шум, несшийся из- за высокой стены, крепкой бревенчатой оградой окружавшей русский Искер, заставил вздрогнуть его и Кольцо и чутко насторожиться. Шум рос с каждой минутой, рос и приближался.
