расцеловаться и с Черным, но тот, едва привстав, отменил объятия протянутой рукой.
Коля усадил озадачившегося друга, уселся сам и, с поддельной брезгливостью кивнув на оппонента, изрек, что Черный заболел здоровьем и теперь не пьет, не курит и с девочками не е... Борис, покачивая головой, посмотрел на 'больного'. Затем выпятил нижнюю губу и сказал Николаю:
– Случай клинический. Но глаза мне нравятся, нашенские. Давай, выслушаем его?
– Давай, – сказал Баламут и заказал пива.
Подождав, пока они утолят жажду, Баклажан передал Бельмондо синюю коробочку с розовым алмазом (одним из восьми, им позаимствованных у Синичкиной).
Борис раскрыл ее под столом (почувствовал – содержимое не для чужих глаз) и застыл.
Николай невозмутимо попивал пиво. Баклажан старался не смотреть на затоптанный презерватив, выглядывавший из-под коврика. По Арбату шли люди. У Вахтанговского театра орали Высоцкого под дикую гитару: 'Ты ж знаешь, Зин, я не пью один'.
– М да... – наконец, протянул Бельмондо не в силах оторвать глаз от алмаза. – Имея одну такую стекляшку, ни в одну задницу не надо лезть. Сиди и любуйся...
Баклажан поднял глаза. Они были колючими.
– Эта стекляшка, как вы изволили выразиться, наделяет человека будущим, – сказал он, тщательно выговаривая слова. Сказал и принялся изучать свои ухоженные ногти.
Борис протянул коробочку Баламуту. Тот, с видимым сожалением отставив пиво, принял ее, открыл под столом и... замер. На секунду, не больше.
Ему захотелось спрятать алмаз в карман. И никогда с ним не расставаться. 'С ним можно жить по- другому. Ничего не хотеть и получать все. Всех любить. Влиться во все. К нему можно стремиться'.
Стало неловко. Подумал: 'Они видят мои глаза. Детские. Надо отшутиться'. И выдал:
– Опера де Бирса. Дивертисмент. Сюита для шампанского с ананасом.
Бельмондо похлопал в ладоши. Хорошо, мол, сказал. А Баламут не стал принимать аплодисментов к сведению, он уставился в непроницаемое лицо Баклажана и серьезно спросил:
– Я так думаю, Черный, демонстрация этого чуда природы не что иное, как предисловие к некоему солидному предложению?
– Совершенно верно, – ответил Баклажан и, спокойно попросив называть его Иннокентием Александровичем, обстоятельно рассказал о плутониевой бомбе, 'Хрупкой Вечности' и необходимости скорейшего открытия ее филиалов в Нью-Йорке и Токио. В середине своего повествования спрятал в карман коробочку, придвинутую Баламутом. Нехотя придвинутую.
– Хорошо, я согласен, – прищурил глаза Бельмондо, лишь только так называемый Иннокентий Александрович закончил говорить и вновь принялся рассматривать ногти. – Но прежде ты, Евгений Казанова, в девичестве Калиостро, должен будешь показать мне справку из психиатрического диспансера. С круглой печатью и подписью главврача.
– Да ладно тебе, – махнул Баламут рукой. – Показывал же он тебе алмаз. Ты, что, не почувствовал, что эта стекляшка очень даже запросто может с любого крышу стащить?
– Почувствовал... Что сожрал он меня вместе с потрохами, – убрав с лица саркастическую усмешку, признался Бельмондо. – Можно один вопросик Иннокентий Александрович?
Псевдобаклажан кивнул.
– Чем это ваши бомбы, уважаемый Иисус Христос Второй, будут отличаться от тех, которые тысячами хранятся на военных складах или оконечивают тысячи стратегических ракет?
– Наши бомбы будут на виду! – полыхнул глазами жрец бомбы. – Каждый житель земли – женщина, мужчина, ребенок – сможет увидеть и проникнуться их организующей силой. Атомные бомбы существуют на Земле уже более пятидесяти лет, но их прячут от людей и люди не могут проникнуться их силой и убедительностью. Ими хвастаются, ими грозят, но для людей они есть Дьявол или Бог, которых никто не видел, и напрямую от которых никто никогда не страдал и не возвеличивался.
– Ну почему тогда просто не взять в аренду у военных сотню простых атомных бомб и боеголовок и не установить их на всех площадях всех крупных городов? – поинтересовался Баламут. Морщась, поинтересовался – выпитое пиво просилось наружу, а сходить было некуда. И это расстраивало Николая: он терпеть не мог мочиться в подворотнях и за киосками. Эти потеки...
– Ты не видел нашей бомбы... – мечтательно проговорил Баклажан, откидываясь на спинку стула. – Простые бомбы уродливы и страшны, они отвратительны, ужасающи на вид, они унижают человека. А моя бомба – сама совершенство, она вызывает не страх, а трепет... Она вызывает прилив энергии, она заставляет жить, и жить трепетно, она заставляет любить всех добрых людей...
– Все это хорошо, как сон в летнюю ночь – вступил в обсуждение Бельмондо. – Но как вы собираетесь претворить свою идею в жизнь? Как я понял, каждый человек должен увидеть бомбу с алмазами. Чтобы она, отсосав зло, соединила его со всем человечеством. А это технически невозможно, ведь насколько я знаю, московская бомба находится в глубоком малодоступном подвале и за год ее смогут посетить не более... мм... пятидесяти тысяч человек...
– Сначала их увидят президенты и премьер-министры... Увидят и станут нашими помощниками и друзьями.
– А ты, извините, вы не боитесь, что президенты и премьер-министры не пойдут у вас на поводу, а предпримут попытку захвата бомбы? – спросил Баламут. – То есть устоят маски-шоу, как это теперь называется?
– Нет. Перед этим шоу им придется выселить из зон поражения и сопредельных с ними областей по 20- 30 миллионов человек. Не лучше ли сначала придти и посмотреть?
– А вы уверены в непреодолимой магической силе своей бомбы с алмазами? – продолжал спрашивать Баламут. – Вполне возможно, что она действует не на всех людей?
