– Откуда ты знаешь? – удивился я.
Анастасия смутилась, увеличив мое удивление, и спросила:
– Какие арийцы? Они, что ли, немцы?
– Напротив. Немцы, славяне, индийцы, иранцы и многие другие народы произошли от предков этих самых мародеров.
– Шутишь?
– До нет... В ягнобских кишлаках до сих пор рождаются голубоглазые светловолосые детки... Арийцы именно с этих краев по индиям и европам разбрелись.
Когда караван мародеров скрылся из виду, мы пошли ко второй штольне. По тропе, которую я топтал с друзьями семь лет своей жизни... Лучших лет.
'Черт, вот бы вернуть те годы... – думал я, воочию представляя обветренные лица своих давних товарищей и коллег. – Взять молоток, обуть трикони и вперед, на дальние канавы... На дальние канавы, в маршрут по окраинам рудного поля... Забраться на самый верх челноком, потом, часа в три, сесть у родника в первобытную зелень, сесть усталым до безразличия, сесть, достать фляжку с чефирком, банку кильки в томатном соусе, обломанную краюху черствого хлеба, пару кусочков сахара и съесть все это, поглядывая на утомленные зноем горы и голубое небо... И потом опять уйти в скалы и до ночи бегать от обнажения к обнажению, набивая свой рюкзак образцами и пробами....
И так каждый день. Каждый день мы пахали до седьмого пота с утра до ночи, теряли здоровье и жизни. И все коту под хвост. В жизни – все коту под хвост. Все труды, все старания... Если бы мы знали тогда, что все наши труды сгинут без пользы... Ну, а если бы знали? Все равно бы пошли! Вверх, вверх, чтобы возвыситься над собой, чтобы хоть на минуту проникнуться к себе уважением.
Это ненависть к себе. Ненависть к себе, слабому, не дает сидеть на диванах и в креслах, в офисах и уютных квартирах. Это ненависть к себе, к слабому, никчемному человечишке, ведет в скалы, ледники, пустыню и тайгу. В опасную бесполезность.
...Спустившись на промплощадку второй штольни, я осмотрел место, на стояла снятая чабанами палатка.
– Не чабанская это была палатка, точно, – помрачнел я, обозревая разбросанные повсюду пустые консервные банки из-под тушенки, в том числе и свиной. – Наверняка Баклажана.
– Так это же хорошо, – пожала плечами Синичкина. – Значит, пропал он под землей. И давно пропал, если чабаны решились на противоправный поступок.
И, ткнув пальцем в устье штольни, спросила:
– Здесь алмазы?
– Нет, штольня с ними, там, внизу, за поворотом.
– Пойдем тогда?
– Чтобы на пулю напороться? – буркнул я. – Мне почему-то кажется, что денек другой надо в засаде посидеть... Где-нибудь на господствующей высотке. Ведь ясно, что Баклажан был здесь и, может быть, по- прежнему здесь. Сидит где-нибудь в рассечке вторые сутки, сидит на коленях перед грудой розовых алмазов и перебирает их дрожащими от счастья руками. А его пособники, спрятавшись во тьме, ждут нас с тобой. Вспомни, ты же сама сказала, что Баклажан сюда поедет убить двух зайцев. И алмазов набрать, и на живца словить всех тех, кто знает о розовых алмазах. То есть нас с тобой.
– Не бойся, трусишка! Я чувствую, что нам пока ничего не угрожает. Хочешь, я пойду первой?
...Оставив вещи у устья выработки, мы вошли внутрь. И увидели, что она истоптана в обоих направлениях, по меньшей мере, четырьмя парами ног. Следы были свежими, и мне стало не по себе.
– Надо вернуться и шмотки занести. Слямзят их 'чабаны', и нечем тебе будет свой синяк ремонтировать, – сказал я, прошагав метров тридцать. Сказал, чтобы не идти тотчас в черное чрево штольни: внутренний голос (впервые прорезавшийся с тех пор, как я послал его в задницу, после того, как он послал меня к Лужкову в мэрию) шептал мне все настойчивее и настойчивее: 'Это ловушка! Ты не выйдешь из нее! Никогда не выйдешь!'
И я пошел к выходу. Если бы не Валера Веретенников, умчался бы в город на четвертой скорости. Тем более, что внутренний голос продолжал твердить: 'Уходи, беги отсюда скорее! Если ты войдешь в эту штольню, то никогда более не увидишь ни неба, ни солнца, ни звезд, ничего не увидишь, ничего, кроме тьмы, пронзающей сердце '.
Синичкина уловила мое отнюдь не боевое настроение и с ненавистью подумала вслед: 'Трус! Вернись! Ты ведь можешь получить в этой штольне то, что нигде и никогда не получал!'
Я чувствовал эти мысли спиной, и некоторое время они замедляли мой шаг.
Но я не удрал, а вернулся с рюкзаками. И все потому, что Синичкина, в конце концов, придумала, чем меня взять. Я был уже на промплощадке, когда в мой затылок вонзился ее крик: 'Там же настоящая кимберлитовая трубка с алмазами! А ты же прирожденный геолог, неужели тебе не интересно? Неужели ты не хочешь самолично покопаться в ней?'
Я вернулся. Бросив рюкзаки где-то на отметке 30 метров, включил фонарь, подмигнул девушке и, не спеша, потопал в расступающийся мрак. Если бы я знал, что ждет меня впереди...
6. Баклажану сниться Поварская. – Появляется Александр Сергеевич Кучкин. – 'Гюрза', Владимир Крючков, страх и три пули одна в одну.
Прилетев с Веретенниковым в Душанбе, Баклажан, он же Иннокентий Александрович, узнал, что Чернов в этих краях еще не появлялся. В самолете (рейс был ночным) ему приснилась московская Поварская улица, по которой взад-вперед ездили тяжеленные большегрузные бетоновозы.
Встревоженный сном, он решил не дожидаться Чернова в столице Таджикистана, а немедленно ехать в Ягнобскую долину за алмазами. Купив в аэропорту крупномасштабную географическую карту (полумиллионку), он тут же, у киоска, развернул ее перед Веретенниковым и потребовал показать местоположение кумархских штолен.
