Но суть данной части нашего повествования не в этом. Дело в том, что вес верхней части сакральной бомбы был рассчитан Михаилом Иосифовичем так, что он мог выдерживаться в течение сколь угодно продолжительного времени лишь четырьмя алмазами. Три же алмаза (особенно два диагонально расположенных) могли в любой момент разрушится от скалывающих напряжений, ведь алмаз при всей его твердости является чрезвычайно хрупким минералом... Достаточно было большегрузному автомобилю, проезжающему по Поварской (цементовозу, к примеру), наехать на обломок кирпича или просто попасть задним колесом в колдобину, и через несколько секунд Первопрестольная перестала бы существовать в принципе.
И Баклажан, да, да Баклажан, бывший первым помощником Михаила Иосифовича, конечно же, знал об этой опасности. Безусловно, он мог сунуть на место украденного алмаза нечто блестящее, даже настоящий алмаз соответствующего размера, ведь денег у него, бывшего бандита-рэкетира, а потом и оперативного помощника видного экспортера сырой нефти, было достаточно. Но чтобы эта 'реставрация' оставила бы от сакрального смысла Хрупкой Вечности? Все превратилось бы в подделку, в пародию, в насмешку, в религию, как и все религии, основанную на обмане. А Баклажан, всю свою отвратительную прежнюю жизнь проживший среди жуликов и обманщиков, не хотел обмана. И, поручив судьбу столицы большегрузным автомобилям, бросился в погоню за Сомом Никитиным. Бросился в погоню, не минуты не сомневаясь, что алмаз будет возвращен.
3. Никого нет. – Первый раз под землей. – 'А-а-а!' Синичкиной. – Еще 'А-а-а! – И еще. – Они мне, похоже, сочувствуют!!? – Красные глаза и длинное имя.
До третьего штрека надо было идти минут десять. Пройдя метров пятьдесят, мы остановились, и минуты три слушали тишину. Так, на всякий случай. Или, скорее, для того, чтобы обмануть самих себя – наш скандал на устье, особенно крик Синичкиной, без сомнения был слышен во всех уголках штольни; и люди Баклажана, находись они в ней, вряд ли позволили бы себе переговариваться.
Услышав лишь тихое журчание воды, струившейся по водоотводной канавке, мы продолжили путь. Ствол штольни имел ухоженный вид – водосточная канавка была добросовестно почищена, небольшие завалы разобраны, а через крупные устроены удобные проходы.
– Это местное население старается, – сказал я шедшей сзади Синичкиной. – В штольне много мест, закрепленных рудостойкой, то бишь бревнами, а почти всю арчу, то есть можжевельник, в этих краях вырубили еще сто лет назад. Вот они и ходят сюда по дрова как в лес. Смотри, в приустьевой части все крепление сняли, того и гляди, кровля рухнет[16].
Анастасия смолчала и я, обернувшись, посветил ей в глаза – они были полны страха. 'Первый раз под землей', – догадался я и вспомнил, как сам впервые ходил один в заброшенную горную выработку. Потушишь фонарь, специально потушишь, чтобы впустить в кровь немного сладенького страха и сразу же тьма выедает глаза до затылка. Кругом неизвестность, кругом лабиринты горных выработок, под завязки залитых стопроцентным мраком. Вытерпев его с минуту, не больше, вытерпев самую малость и в который раз убедившись, что темнота сильнее, что еще чуть-чуть, и она растворит тебя, сожрет полностью, нервным движением включаешь фонарь. А, включив, видишь, что мрак не побежден вовсе, он всего лишь спрятался в рассечки, сжавшись пружиной, отступил в глубину ствола и штреков.
Потом это проходит. Когда понимаешь, что потеряться в штольне невозможно. Набить шишек на каску – это пожалуйста, а потеряться – никогда. Почему? – спросите вы. Да потому что штольни проходятся с небольшим уклоном в сторону устья и рудничные воды в них всегда бегут к выходу.
...Как только устья первого и второго штреков остались за нашими спинами, мне пришло в голову испугать уже пришедшую в себя Синичкину (ожидание опасности частенько вырождается у меня в эйфорию). И я стал придумывать, как это сделать. Подходя уже к устью третьего штрека, решил: 'Заверну в штрек и закричу благим матом, трусики точно подмочит'.
И прибавил шагу. Анастасия не отставала и бодро шлепала по лужам метрах в трех позади. В глазах ее сверкала решимость не поддаваться никаким страхам, а также предполагаемым провокациям с моей стороны.
'Ну, погоди!' – подумал я и, завернув в штрек, прошел пару метров, обернулся назад и возопил во все горло: А-а-а!!! Вышедшая из-за угла Синичкина, была намного бледнее, чем несколько секунд назад, но губы и кулаки у нее были сжаты, будь здоров. А глаза сверкали презрением, к которому была подмешана всего лишь пара с половиной килограммов страха.
'Да, дорогой мой, тебя уже раскусили и предугадывают!' – подумал я огорченно. И как раз в этот момент глаза Анастасии кинулись мне за спину и тут же округлились, выпучились, взорвались неимовернейшим, убийственным страхом. Закричав пронзительно 'А-а-а!!!', она импульсивно подалась назад. Мгновенно обернувшись, я... ничего не увидел... А за спиной раздался смех Синичкиной, смех, грозивший в скором времени завершиться временной потерей голоса. 'Купила покупщика, артистка, – подумал я, понемногу приходя в себя. – Уважаю!'
– Где там твоя рассечка с алмазами? – отсмеявшись и вытря выступившие слезы, спросила девушка.
– Да вот она, – указал я направо от себя.
– Пошли что ли?
– Жаль, ведра не взяли... – посетовал я. – Куда алмазы складывать будем?
– Найдем алмазы – найдем и тару, – улыбнулась Анастасия и тут же добавила: – Я пописать хочу...
– Там буровая камера, – кивнул я в сторону противоположную алмазной рассечке.
Смущенно взглянув, Синичкина ушла. Я решил перекурить, полез в карман за сигаретами и в это время из буровой камеры раздался тонкий вопль 'А-а-а!!!' Покачав головой от досады (не люблю, когда шутку или анекдот повторяют по несколько раз подряд), вынул сигарету, прикурил от зажигалки и, прислонившись к стенке, принялся обрабатывать легкие высокотоксичными смолами и убийственным никотином.
Анастасия появилась из буровой камеры, когда до конца табакокурительного ритуала оставалось всего несколько циклов. То есть затяжек. 'Классно играет' – подумал я, сполна оценив и смертельную бледность женщины, у которой только что подло похитили тюбик с любимым кремом-пудрой, и шаг газели, пронзенной ракетой средней дальности, и глаза белой лебеди, проведшей ночь с аналогичного цвета носорогом. И бросил окурок в канавку, вложив в этот жест все свое презрение к пошлости и отсутствию чувства меры. А Анастасия продолжала играть – она открывала рот, будто хотела, но не могла ничего сказать.
– Хватит паясничать! – бросил я на это талантливое лицедейство и направился в алмазную рассечку. Синичкина престала изображать из себя перепуганную лебедь и сказала тихим голосом:
