только откапали. И что вы думаете? Он умер от удушья на вторые сутки? Нет! Этот еврей успел-таки впрыгнуть в сминаемую снежной массой дверную раму, и его мгновенно передавило надвое!
Мгновенно...
Класс...
С каким бы удовольствием...
Протянул руку и щелк выключателем. И сразу темень на всю Вселенную. И сразу нет боли. И сразу смерть.
А тут сиди, дожидайся...”
Мысли постепенно стали путанными и отрывистыми. “Винни-Пух застрял в норе, но потом похудел и вылез... Ноги болтаются. Я – в отверстии меж двумя камерами... в самой узкой части. Сквозь которую и гном бы не пролез... Значит... Это значит, что нижнюю часть отверстия проделывали снизу, выдалбливали в рудном шнуре как восстающий[4]. А верхнюю сверху. И значит, я был прав. Снизу выход. Потому и сквозит вроде... А я... торчу. Господи, как больно!”
И я медленно, медленно растворился в холодом камне. И вывалился из дыры в темное, изменяющее объем потустороннее пространство и повис там в мерцающем окружении блуждающих звезд.
“Как все знакомо! – удивился я открывшейся картине. – Я был уже здесь! Вывалился сюда с первого своего хирургического стола, и растворился в этом волнующемся космосе... И возникал вновь, когда хирург приоткрывал мне глаз, желая определить по зрачку, стоит ли продолжать кромсать мое тело. Я смотрел на него как бог, безразлично и бесчувственно и также безразлично и бесчувственно опущенное веко возвращало меня в живой космос”.
Вернувшись из блаженно-бездумного небытия бессознательности, я задумался, как поскорее в него возвратиться. И решил, что убить сознание я смогу, лишь преувеличив боль и ужас своего положения. И задергался, чтобы удесятерить боль, чтобы почувствовать могильный холод камня, впившегося в полумертвое тело, широко раскрывал глаза, чтобы вновь проникнуться беспредельным мраком. Несколько раз это меня доканывало, и я уплывал в вожделенный океан безразличия.
Но скоро это стало ненужным. Я привык к боли, от меня остались только холод и тьма в глазах, тьма, лишь изредка рассекаемая бегущими строками путаных мыслей.
“Скорее бы умереть... Господи, как холодно... Каменный мешок... Сколько раз я был в нем и там, среди людей... Все смыкалось вокруг... Сжимало больно и безвыходно... Хуже, чем сейчас... Мог двигаться, есть, делать что-то, но с ощущением непричастности к происходящему вокруг...
Но я вырывался... И здесь я очутился в беге... Как же я здесь очутился?
Я убежал от Веры”.
2. Наемный геолог. – Футляр без человека. – Опиум из Афганистана. – Уши на отрез.
Все началось как в сказке. Милая, отзывчивая, слабая. В первый ее рабочий день в нашем институте, мы шутки ради сговорились с Сашкой Свитневым и налили себе в обед по стакану “спирта” (воду в бутылке из-под популярного тогда “Рояля”), крякнули, выпили. Вера озадачилась, но виду не подала. Мы продолжили – стали чай заваривать, но заварки будто бы не оказалось, и я спросил Свитнева:
– Ну что, как всегда?
– Давай! – решительно махнул он рукой.
И я, набрав в цветочных горшках нифелей[5], стряхнул их в фарфоровый чайник, залил кипятком. Вера оцепенела и от чая отказалась. По глазам ее было видно, что она соображает, можно ли подавать заявление на увольнение в день приема на работу...
Да, веселая у нас была компания! Не теряли вкуса к жизни, хоть и получали почти ничего. Смех, переходивший в рыдание, раздавался из нашей комнаты ежечасно...
Через некоторое время, после определенного периода взаимных колебаний (я на двадцать лет старше), мы оказались у Веры на даче. Войдя в дом, я, чтобы преодолеть смущение, бросился к духовке готовить заранее замышленный ужин – нашпигованные сыром индюшьи ноги. До сих пор помню ее обиженное: “Я думала, ты на меня набросишься, а ты за ноги взялся...”
Через год мы родили хорошенькую девочку. Потом наша “лодка разбилась об быт”... Не смог я жить размеренной жизнью, жизнью, в которой точно знаешь, что будет в следующий понедельник, следующий январь, следующий год...
Не смог, и очутился в Иране. Устроился в частный геологический институт в качестве эксперта по дешифрированию космических снимков... 1500 баксов в месяц – разве мог я, генетический совок, мечтать об этом?
Страна оказалась интересной. Меня предупреждали, что она не только интересна, но и своеобразна до некоторой дикости: сухой закон, мол, облавы на улицах и женщин российских избили где-то за купание без паранджи.
Короче – кондовый фундаментализм. И первые его проявления не заставили себя ждать – в аэропорту на самом видном месте я увидел плакат, показывающий иностранкам, что декольтировать можно только нос, и то не напудренный... А рядом с плакатом стоял настоящий улыбающийся необъятный российский поп с огромным крестом на брюхе...
Однако рядовые фундаменталисты оказались нормальными людьми, а с другими я и не встречался.
Хозяева фирмы предугадывали любое мое желание... Возили на мемориал Хомейни – он завещал себя на солдатском кладбище похоронить. Правда, его могила далеко от солдатских оказалась. А солдатское кладбище[6]... Ужасное зрелище... Десятки тысяч молодых лиц смотрят с могильных плит. Пацаны все безусые... Страшно.
Местные геологи – все толковые, несколько языков знают, учились в известных западных университетах. Трудолюбивые, внимательные. Ничего неприятного прямо не скажут. Молятся по шесть раз в день.
В общем, через три часа после приземления в Тегеране, начал я иранцам космические снимки дешифрировать.
