– Не знаю, не видал. Я, наверно, сто тонн взрывчатка взрывал, но все время свежий был, откуда старый? Не бойся, Евгений! Если не взорвался, когда сюда везли, то сам не взорвется уже.
Здесь хотелось бы пояснить, что для нас, геологов, возня с взрывчаткой была всегда привлекательной игрой. С первой производственной практики каждый из нас непременно привозил красивые, ярко блестящие капсюли-детонаторы и мотки огнепроводного шнура. Напившись пьяными на заработанные в поле деньги, мы частенько сотрясали ночной город резкими, очень громкими взрывами капсюлей. Это было не опасно – лишь бы в руках не взорвался. В противном случае эта фитюлька размером чуть больше окурка начисто отрывала пальцы. Взрывчатку, правда, не привозили (по крайней мере, я не привозил) – боялись «органов». А вообще, сами по себе промышленные ВВ вовсе не опасны, и взорвать их можно лишь при помощи капсюля-детонатора (помню, в восьмом или девятом классе кто-то дал мне граммов пятьдесят аммонита в порошке и что только я с ним не делал! Жег, стучал молотком, ток даже пропускал, а он – хоть бы хны).
На полевых работах ВВ были частью нашего быта – мы ломали с их помощью арчу на дрова, канавщики бросали красные палочки патронов аммонита в костер вместо дров – половины килограмма хватало, чтобы вскипятить чайник на пятерых, чабаны крали его для лечения зачервивевших баранов.
В какой мере нам пригодятся припасенные Федей взрывные материалы, мы не знали. A если золото сидит в монолитной кварцевой жиле, от которой зубило со звоном отскакивает? Долбить ее со скоростью десять сантиметров за три часа? А рвать породу без шпуров – дохлый номер! Выбьешь в забое небольшое округлое углубление – и все! Можно, правда, негабариты при разборке завалов дробить накладными зарядами. Короче, была бы взрывчатка, а что взрывать – всегда найдется.
Закончили с разборкой вещей мы уже в сумерках. Поужинали оставшимися с обеда жареными грибами и, в опытных целях, Федиными консервами. “Завтрак туриста” как был гадостью пять лет назад, так и остался. Сгущенка потемнела малость, но была вполне сносной. Тушенка тоже.
Вообще, геологи и другой бродячий люд непривередлив к еде. В поле нам приходилось питаться чем угодно, вплоть до галок и ворон, не говоря уж о змеях, лягушках и головастиках. Впрочем, последние, жаренные на растительном масле, представляют собой восхитительный или, по крайней мере, привлекательный деликатес, с треском поедаемый даже самыми брезгливыми гурманами. А лошади? Наши скакуны-доходяги с экспедиционной конебазы? Если верный соратник-трудяга безвременно, после непродолжительной болезни или летальной травмы, покидал юдоль земную, то на несколько дней все маршруты отменялись, и весь личный состав партии, засучив рукава, весело приступал к изготовлению бесчисленного количества пельменей и котлет!
А наши поварихи! Особенно на разведках, где одной женщине приходилось три раза в день кормить горячей пищей сотню голодных рабочих... О них ходят легенды. К примеру, о Галине Францевне, кормившей сорок проходчиков домашними пельменями, котлетами, блинами и пирожками из ливера, причем последних каждому доставалось по десять штук! Четыреста невероятно вкусных пирожков каждое воскресение и четыреста блинов с дырочками каждую субботу!
Но чаще попадались другие поварихи... В памяти они ассоциируют с небрежно вымытыми ложками и мисками, сплошь покрытыми отчетливыми темно-серыми отпечатками пальцев, варевом неизвестного происхождения, матом-перематом, обычной парой таблеток фталазола или энтеросептола на ночь после еды, чтобы выспаться, и невообразимой ценой за крест[64].
Конечно, полевые особенности, накладывает свой глубокий отпечаток на отношение к еде. Вот я, например, не могу терпеть гречку – однажды ее одну пришлось есть на протяжении целого месяца. И до сих пор еще помню, как в ноябре 1976 года, приехав в отгул после двух месяцев потребления исключительно говяжьей тушенки, я обнаружил на праздничном домашнем столе обложенную зеленью тушеную телятину!
А чай с дымком? Волосы встают дыбом, когда бывалый турист, неведомо как затесавшийся в полевые ряды, засыпав в котелок непередаваемо ароматную индийскую или даже цейлонскую заварку (трепетную мечту каждого геолога, измученного грузинским веником второго сорта), затем, с торжествующим видом непревзойденного знатока, опускает туда дымящуюся головешку...
После ужина мы посидели немного у костра, и пошли спать. Впервые за долгое время со мной рядом не было Лейлы. Из соседней палатки был слышен ее звонкий голос – она на ломаном русском рассказывала Наташе что-то об Иране и обо мне.
Ночью мне приснился сон: я, зажатый со всех сторон холодным камнем, торчу в древняке. Я пытаюсь вырваться, но тщетно. И потом обнаруживается, что это не камень вокруг, а Фатима с Фаридой и еще кто-то душат меня бесчисленными черными руками. Потом они исчезли. И на другом конце Вселенной появилась Лейла. Между нами были миллиарды километров, но это было не расстояние. Мы с ней говорили, но не словами. В моей душе теплилась ее улыбка. А моя – жила в ее сердце. И мы знали, как это получилось.
И смена кадра: где-то далеко лежит в саване бледная, как смерть Лейла. Я прохожу к ней сквозь Фатиму, беру на руки... Она, мертвая, открывает глаза, целует меня и говорит:
– Вымой меня...
Я проснулся в холодном поту и долго не мог заснуть.
Утром, оставив Бабека с Лейлой хозяйствовать в лагере, мы ушли на штольни. На ишаках мы везли взрывчатку, чайные принадлежности и кое-что из еды. Сергей взял с собой пару пачек матерчатых пробных мешочков и небольших полиэтиленовых пакетов, найденных среди Фединых запасов. Шли мы около получаса и вот, наконец, мы стоим на узеньком врезе (или по-горняцки – промплощадке) перед обрушенным устьем штольни.
Короткая, метров сорок с небольшим и узкая, метр тридцать на метр шестьдесят, эта штольня проходилась ручным способом, то есть шпуры пробивались молотобойцами с помощью кувалды и зубила.
О силе молотобойцев тех лет до сих пор ходят легенды. Маленький и щупленький подручный после каждого удара поворачивал зубило или, вернее, бур на 90 градусов. А молотобоец (вовсе не гигант – в ручной штольне большой человек не поместился бы), жилистый, невозмутимый, стоя на коленях, бил со скоростью тридцать ударов в минуту. Устав, он менялся с напарником рабочими инструментами, однако работа отнюдь не замедлялась – эти вздувающие кожу плеч маленькие, сухие мускулы и у подручного были стальными.
После отпалки порода нагружалась в вагонетки и по рельсам вручную выталкивалась к отвалу. Все это совершалось в тусклом свету карбидных ламп и без принудительной вентиляции... Двадцатью годами позже, на Кумархе, мы проходили горные выработки уже с помощью всяческой современной техники – перфораторов, погрузмашин, электровозов и мощных вентиляторов. И длина у них была больше километра, а сечение – 6,4 квадратных метра, т.е. в три раза больше, чем здесь на Уч-Кадо.
Вообще, проходка – это интересная штука! Все в ней впечатляет – медленное, метр за метром, отпалка
