— Решил посадить на чужую шею троих, а ему вместо этого ещё и четвёртую подкинули. Я почти все время на колёсах… Вот так-то получается иной раз в жизни, Игорь Андреевич. Но Гриша мой не в обиде. Он и сам детей любит. А мать нужна обязательно. Ой как нужна. Пусть даже такая приходящая, как я, — закончила со смехом Ищенко. — Я видел, Ищенко было приятно говорить о семье. И то, что я заговорил об этом, тронуло её.
Наверное, муж её теперешний из вдовцов. Конечно, трудно найти хозяйку на троих ребятишек. Как она сказала: «приходящая мать»… По инерции Серафима Карповна распространила свою опеку и на меня. Тоска по детям… И я сказал ей фразу, которую, видимо, говорят многие:
— Как это вы такую специальность выбрали? Неподходящую многосемейному человеку…
— Не я её выбирала, она сама меня нашла. А как же иначе, Игорь Андреевич?
— Конечно, что по душе, то самое лучшее. В одном американском институте открыли, все болезни человека идут от работы, которая ему не нравится. И сердечно-сосудистые, и алкоголизм, и наркомания, и ранняя старость…
— Мне моя работа нравится. Но я о другом. Из благодарности я пошла в милицию. Как матери, ей благодарна.
Э-эх, — она вздохнула. — Коли б не милиция, не знаю, кем бы сейчас была Сима Ищенко. Война, Игорь Андреевич, она сколько сирот да душевных калек оставила? Большинство людей, конечно, нашли свою дорогу в жизни. А я, глупенькая, напуганная девчонка, в пятнадцать лет осталась одна в чужом городе, без копейки, без хлебной карточки.
Поверите, единственное платьишко, кофтёнка да мужицкие драные сандалеты… Дело теперь прошлое, а я ведь чуть не сбилась, едва под откос не полетела. Заманили в одну компанию. Накормили. Помню, за сколько дней хоть раз досыта поела. И меня сразу на дело потащили. Видят, глупенькая, доверчивая. А должна я была «в дурку сыграть».
Сейчас поясню. Один из пацанов, какой пацан, дылда здоровая, Жиганом прозвали, по кинофильму, помните? Так этот Жиган выхватывает у кого-нибудь сумку, у женщины, конечно, — и тягу. Я, будто бы посторонняя, погоню на ложный след должна направить. «Сыграла я в дурку», да, видно, не так, как надо. Сцапали Жигана, а женщина, пострадавшая, показала милиционерам какую-то книжечку, взяла меня за руку и повела. А я реву, слезы по щекам размазываю. Смотрю, привела в дом. К себе… Оказалось, она сама старшина милиции. Короче, успокоила, расспросила обо всем. Конечно, у ней глаз намётан, наверное, был… Жизнь мне спас этот человек. На первое время она поселила меня у себя. Семья большая, да ещё эвакуированные… Ох, времечко было. Можно сказать, она мне вторая мать. Во всем хотелось походить на неё. Я выросла уже, стала самостоятельной, специальность рабочую получила. Говорю ей:
«Пойду в милицию, хочется очень». Она мне: «Сима, милая, работа наша трудная. Ты девушка симпатичная…» Это я не для красного словца, Игорь Андреевич, так она и сказала. Конечно, какие теперь мои годы, для женщины — солидные. Так вот: «…Милиция требует всего человека. Справишься ли?» Говорю: «Конечно». Молодость, все мне нипочём. «Тогда иди», — говорит. Пошла… А с ней мы переписываемся. Она на пенсии уже. В Перми живёт. Всю жизнь отдала милиции. Вот и я по её стопам пошла.
— Не жалеете?
— Сейчас посмотришь, как будто и нет другой работы, что пришлась бы мне по душе. И муж мой первый — тоже в органах внутренних дел работал. Погиб… При исполнении служебных обязанностей. Награждён посмертно.
— А второй? — не удержался я.
— Совсем из другого теста. — На её лице мелькнула весёлая усмешка. — Краснодеревщик. Вообще, золотые руки.
С художественной, говорят, жилкой. В комбинате работает.
Хорошо, на дому. А то как бы с такой оравой справлялся?
Да ещё — мой подкидыш. Вот так, Игорь Андреевич, — заключила Ищенко. — Могла поломаться моя жизнь, да не поломалась. Все есть. И работа, и дети, и семья. — Она поднялась. — Заговорила я вас. Пойду.
— Нет, что вы, мне было очень интересно…
— Вы все-таки прилягте. Надо поспать. А то я со своими разговорами… Отдых голове требуется…
Да, отдых мне требовался. Но ничего из этого не получилось.
Едва я снова прилёг на постель, пожаловал директор совхоза. Емельян Захарович, видимо, считал себя обязанным справиться о моем здоровье. Вообще, во всех моих делах (то, о чем он мог знать и что входило в его сферу влияния) Мурзин старался максимально поддержать меня.
В кабинете главного зоотехника появились новые шторы и журнальный столик с парой кресел. Последнее, очевидно, для милых, конфиденциальных бесед. Я ничего не сказал директору. Все разговоры мои здесь конфиденциальные и, увы, мало приятные для собеседников. И меня. Но обижать заботливого хозяина не принято нигде. Правда, на приглашение отобедать у него дома я вежливо отказался.
Пойдут разговоры, пересуды. Хватит неприятных (и совершенно необоснованных) слухов о следователе, что вёл дело до меня. Может быть, Мурзин обиделся. Но что поделаешь, такая моя работа…
Директор выразил мне сочувствие. Порекомендовал несколько сугубо научных и несколько народных (на выбор) средств быстрого и безболезненного освобождения от недуга.
Я поблагодарил и сказал:
— У моего лечащего врача такой взгляд: нелеченая ангина проходит аж за семь дней, леченая — всего за неделю.
Емельян Захарович скромно, но басовито посмеялся.
И, чтобы все-таки выдержать официальный тон наших отношений, попросил:
— Я понимаю, Игорь Андреевич, вам надо со многими людьми видеться, но нельзя ли так, чтобы не в ущерб производству?
— Помилуйте, Емельян Захарович, не упомню, чтобы навредил чем-нибудь… Да и уборочная у вас, судя по сообщениям радиоузла, — я показал на тихо звучащий приёмник, — идёт хорошо.
— Слава богу, не жалуемся. Собственно, уже заканчиваем. Но что уборочная? Соберём этот урожай, думать о следующем надо. Зябь. А там картофель пойдёт. Потом снего— и влагозадержатсльные мероприятия… Крутится машина круглый год. Такая жизнь у пахаря.
— Наверное, так у всех. Рабочие, мне кажется, тоже на печи не лежат. Каждый день у станка.
— Разумеется, — согласился он. — Только у них ритм один и тот же. А у нас — вроде циклов. Ну, может, зимой немного легче. Да и то-в сравнении. Но я хочу сказать, что сейчас особенно напряжённо… Вот все думаю, не пора ли на пенсию. Года не те. Да и старые раны все больше беспокоят. Молодёжи пора браться за узду. — При этих словах я почему-то подумал об Ильине: не метит ли он на место Емельяна Захаровича? — Вот каждый год осенью решаю: все, пора в конюшню, свой заслуженный овёс жевать.
Нет. Проходит осень. Сводишь концы с концами, глядишь, не такие уж плохие показатели. Думаешь, ладно, ещё один годик. Тем более начальство не снимает. Потянем лямку… — Он погладил свой лысый череп. — Но почему-то нынче особенно тяжело заканчиваю год. И обязательства высокие…
Не знаю. Подсчитаем — посмотрим.
Мурзин невольно выдал свои опасения. Насколько я понял, его беспокоили не только старые раны. Урожай…
И престиж. Может быть, даже положение.
— Но какие все-таки претензии ко мне? — спросил я.
— Собственно… Понимаете, у нас каждая транспортная единица на учёте, а вы на целый день грузовую машину, можно сказать, заняли…
— Я езжу на автобусе.
Мурзин кашлянул в кулак:
— О Коломойцеве я. Шофёр. Трехтонка.
— Он был занят на допросе не более полутора часов.
Емельян Захарович хлопнул себя по коленям:
— Вот же! А представил повестку, будто весь день…
Я вспомнил, что действительно, кажется, не поставил ему часы. Посчитал: не город, в деревне сойдёт и
