— Да, но при условии, что мы бросим все, — она показала на обстановку вокруг. — Может быть, даже на Север…
Я все не соглашалась. Видимо, Валерий пришёл в отчаяние, решил уехать, забыть… Все случилось внезапно. Не сказал ни слова, ни записки не оставил. Так, наверное, и лучше. Ему. Да и мне…
— К вам просьба, — попросил я. — Если у вас сохранились письма Залесского, не можете ли вы предоставить их в моё распоряжение?
— А если нет? Обыск?
— Возможно. Что, они вам дороги?
Бывшая балерина задумалась и сказала:
— Что ж… Я согласна. Но прошу вас сохранить в тайне их содержание.
— Наша обязанность.
Она подошла к шкафу. Долго рылась на полках. Потом произвела тщательную проверку ящиков письменного стола.
И, подавая мне одно письмо, спокойно произнесла:
— Вот. Что осталось. Другие я выбросила… когда он уехал.
У меня возникло большое подозрение. Уж не единственное ли оно?
Когда мы заканчивали процедуру оформления протокола, она вдруг спросила:
— А теперь у меня к вам просьба. Вернее, справочка.
Тут мы спорили недавно, а вы знаете законы… Как можно истребовать с человека долг?
— В договоре указан срок. Вот с момента истечения срока, на который были одолжены деньги, можно и требовать.
— А если договора нет?
— Сумма большая?
— Рублёв пятьсот.
—Нет. Такую можно только по договору. Без договора — до пятидесяти рублей.
Ирина Давыдовна вздохнула. Дураку стало бы ясно, что должник
— Залесский…
Провожала меня Палий любезно. Я надевал пальто перед большим зеркалом, а она, с миной радушной хозяйки, смотрела, как гость покидает её жилище.
Зазвонил телефон в гостиной. Бросив извинительное «минуточку», Ирина Давыдовна упорхнула в комнату.
Ситуация неловкая: вроде одет, можно уходить, да неудобно, не простился. Я вертел в руках перчатки.
И тут, словно призрак, появившийся из вороха одежды на вешалке, возникла передо мной древняя старушка с всклокоченными седыми волосами, и заговорила быстро шёпотом:
— Стыд, стыд какой! Сына моего позорит, имя наше пачкает… Стыд… Его пол-Москвы знает. Память бы о нем пожалела… Мальчишка совсем…
Не успел я и слова вымолвить, как старушка зашаркала прочь, подняв скрюченные руки над головой, как бы защищаясь от удара.
Я обернулся. Ирина Давыдовна не успела переменить гримасу: её красивое лицо исказила злость. Но она быстро справилась с еобой, и я был препровождён к дверям с улыбкой. Надо отметить-весьма натянутой…
Как было прекрасно на улице! Ветер стих. С белого, подсвеченного голубым неоном неба сыпал и сыпал чистый снег, искрился на мостовой, скрипел под ногами. Уютная, красивая Москва, какой я её полюбил за эту вечернюю зимнюю торопливость машин и пешеходов, за усталость дня и предвещение отдыха в своей бетонно-паркетной берлоге.
Я ехал в прокуратуру, на душе было тепло оттого, что дома меня ждёт отец.
Я не стал раздеваться внизу, в гардеробе, а поднялся сразу к себе.
Последние дела на сегодня — звонок к Наде и письмо Залесского к Палий.
У Нади — хронически занято. Я вынул из конверта листок.
«Милая Ириша! Слышишь, как ласково звучат эти два слова? Я прихожу на море, в то самое место, где мы встретились впервые, и называю твоё имя — милая Ириша. Звучит, как прибой в песке… А тебя нет рядом. Ты тогда шутя говорила, что будешь скучать, но я знаю: мы будем вместе.
В какой-то момент я понял, что обязательно к тебе примчусь, потому что моё чувство настоящее. Я не сомневаюсь в этом, прошу не сомневаться и тебя. Через судьбу не перепрыгнешь.
Одного не могу себе простить: я не сумел задержать тебя в Одессе ещё хоть на один денёчек, на самый маленький, но для нас он был бы самым большим и значительным на всем белом свете. Ты сказала, что трудно за несколько дней ощутить гармонию чувств и души, но я ведь понимал: ты проверяла меня.
Милая Ириша! Я не могу представить себе иной любви.
И если уж выкладываю самого себя, раскрываюсь, как ромашка, весь до конца, верь, это оно, самое главное, которое может больше никогда не прийти…»
Темпераментно. Но пошло. Фортиссимо…
«…Ты не только та самая, что я узнал впервые в жизни, для меня ты ещё-чистые российские снега, поля в цветах, прозрачные ручьи. Когда-то я ходил, окружённый этой красотой, но не понимал до конца, как это здорово! Ты заставила меня обратиться к милой природе, к настоящим, добрым, бесхитростным людям. Я понял, что должен находиться среди них, если хочу создать что-нибудь настоящее…»
Вот он, крик о московской прописке. Хотя говорил Ирине Давыдовне Валерий о Севере. Точный ход.
«…Наверное, высказываюсь довольно туманно, но ты поймёшь. Только ты, с твоей тонкой, отзывчивой душой, умеющей вызвать из глубины сердца прекрасное. Хочу прийти к тебе по той тропинке, которая лежит теперь между нами. Она только для нас одних.
Какие бы ни были обстоятельства, напиши мне. Может быть, для тебя это был эпизод, след на песке, который смыла волна? Я бы не хотел пользоваться случаем. Мне нужны все краски, вся красота мира.
Любимая! Боюсь только одного слова: прощай… Я много о себе рассказывал. И лучшее, что было в жизни, и не самое хорошее. У каждого есть положительные и отрицательные качества, отдельные моменты, но знаешь, Ириша, истинно любит тот, кто знает о человеке всю правду.
Не хочу загадывать, но если что — никто никогда не сможет так почувствовать тебя, как я, и отдавать тебе свои чувства, как это могу только я. Валерий».
Я посмотрел дату на конверте. Со дня их расставания в Одессе прошло два месяца. А через неделю Залесский был уже в Москве.
Читая письмо Валерия, я вдруг вспомнил его стихи, заметки в газетах, письмо к Пащенко.
Размышляя потом, когда у меня появился этот «новый взгляд», о котором говорил Иван Васильевич, я могу с уверенностью сказать, что это случилось вечером после посещения Палий, вымоем кабинете. Вернее, тогда идея выкристаллизовалась окончательно. Зрела она давно…
Слишком проста и плодотворна она была, чтобы появиться сразу…
На радостях я позвонил Наде. И пригласил на Новый год в Скопин. Вместе с Кешкой.
— Игорь, милый, это будет здорово! — обрадовалась Надя.
Мы условились подробно договориться о поездке в ближайшие дни.
Я оформил постановление о новой экспертизе предсмертного письма Залесскои, приложив все документы, и решил — все, на сегодня хватит: Нельзя дальше держать отца в одиночестве.
Прихватив по дороге бутылку вина, я отправился домой. Оказывается, батя уже сам позаботился о «горячительном». И, чтобы не ударить лицом в грязь, размахнулся на коньяк. Пришлось выпить рюмку, дабы не обидеть родителя.
Попивая вино под холостяцкий ужин-сосиски, консервы, сыр, — мы говорили о родных, знакомых, соседях.
Отец деликатно поинтересовался, что у меня за невеста. Я отшутился — приедем в Скопин, познакомлю. Рассказывать подробнее не стал, чтобы не сглазить.
Засиделись за полночь. Меня разморило, но приходилось крепиться: не дай бог, отец подумает, что я
