Жди, за тобой придут

Владимир Романенко Жди, за тобой придут Электронная версия романа

Жизнь есть тьма, когда нет стремления,

Всякое стремление слепо, когда нет знания,

Всякое знание тщетно, когда нет труда,

Всякий труд бесплоден, когда нет любви.

Халиль Джебран

Глава первая Бельгия, Гент, июнь 2006

…Жизнь неспешно тянулась и скрипела, как изрядно пожёванная, старая магнитофонная лента, тихо сматывающаяся с одной огромной бобины на другую, — монотонная, вялая и похожая на досадный анахронизм. Он ждал. С юных лет ждал, сам не понимая чего. В учебных заведениях, через которые прошёл, — их окончания. После получения институтского диплома — устройства на работу. После устройства — первого повышения, затем второго, третьего, перевода за границу, нового повышения. И в обозримом будущем конца этому ожиданию, увы, не предвиделось. Точно такая же катавасия наблюдалась и на личном фронте, и в делах более тонких, духовных. Мелкие плотские радости, вперемешку с удовольствиями более высокого порядка, иногда скрашивали упрямо не желавшую фонтанировать жизнь. Но экстатического заряда хватало ненадолго. Хуже того: с возрастом периоды «эмоционального солнцестояния» делались всё более непродолжительными, и тоскующая по свежим впечатлениям душа была вынуждена прозябать в гнетущем мраке затяжных «полярных ночей». Сколько себя помнил, он всегда пребывал в искреннем неведении относительно того, зачем ему посчастливилось прийти в этот суетный мир и на какие подвиги захочет вдохновить его мудрый создатель.

Костя медленно встал с дивана и на ходу выключил телевизор. В голове навязчиво дребезжал один старый, полузабытый шлягер: «Матч Аргентина-Ямайка — 5:0…».

Сегодня получилось 6:0. Красивые голы, симпатичная молодая команда и разбитые в пух и прах, несчастные сербы.

Восемь лет назад он бы прыгал от восторга и тут же растрезвонил всем друзьям, что лучшей игры ему не случалось видеть со времён великого Марадонны. А сейчас обсуждать с кем бы то ни было этот матч и превозносить вполне законный, между прочим, успех его любимой команды почему-то не хотелось.

Суровая и беспощадная Европа сделала своё гнусное дело: эмоции здесь разрешалось выставлять на показ только ненастоящие.

Сдерживать клокочущую эйфорию было, однако, ему не по силам, и рука сама собой потянулась к телефону.

— Алло, Эдик? Здорово! Ты как?

На другом конце провода с воодушевлённой готовностью отозвались:

— Salve! Коська, ты что ли? Спасибо, нормально. Сам-то в порядке? Матч смотрел?

— Да, неплохая игра. Интересно было поглазеть… Слушай, Эдька, скажи мне как старый грешник своему духовному отцу, что, по-твоему, могло бы прямо сейчас помешать тебе и мне выдвинуться в массы?

«Выдвинуться в массы» означало у них прогуляться до одного из любимых обоими энтузиастами баров, коих в городе насчитывалось с добрый десяток.

— Куда направим стопы?

— Давай в Ватерхаус. Минут через двадцать на террасе у бара, идёт?

— Clarum est, meus amicus. Замётано, — сказал Эдик и почти одновременно с Костей повесил трубку.

Денёк выдался тёплый, и излишек одежды стеснил бы ту ангельскую лёгкость, которой переполнялась в данный момент его отринувшая мирские заботы душа. Через минуту, натянув выходные шорты и майку, обув шлёпанцы и не забыв подмигнуть зеркалу в коридоре, он выскочил на улицу.

Ватерхаус располагался на набережной речки Лейе в пяти минутах ходьбы от Костиного дома.

Место обитания, выбранное им в результате долгих и старательных поисков четыре года назад, — площадь святого Якоба — слыло между аборигенами действительно шикарным. Оно находилось в самом центре Гента — великой фламандской жемчужины и колыбели средневекового зодчества, весьма недурно сохранившейся со времён Карла Пятого.

Любопытно, что всякий раз, направляясь в Ватерхаус, при выходе на Хрунтенмаркт Костя неизменно встречался взглядом с водителем его «любимого» трамвая номер 4, пункт назначения которого был помечен до боли родным, но нелепо смотрящимся в окружающей обстановке словом «Moscou».

Сегодня универсум также решил не торопиться с кармическими развязками, и избежать трамвайного приветствия Косте снова не удалось.

«Интересно, почему я за столько лет ни разу не съездил в эту загадочную бельгийскую Москву?».

В его сознании начал зарождаться какой-то сложный логико-ассоциативный процесс, но оформиться до конца не успел, так как в поле зрения попало нечто более привлекательное, чем восточно-фландрийский намек на русскую столицу.

Прямо на него королевской походкой двигалась роскошная, белокурая фемина, облачённая в стильные узкие джинсы и короткую, нежно-голубую майку, кокетливо открывавшую для всеобщего обозрения гладкий, загорелый животик с аккуратной ямочкой пупка.

Не прошло и двух секунд их стремительного взаимного приближения, как Костя поймал на себе её мимолётный взгляд, лишённый всякого женского кокетства и сексуального неравнодушия.

Это был взгляд, которым смотрят на мостовую под ногами, на кирпичную кладку домов, на деревья и клумбы с цветами, проходя мимо них каждый день по дороге на работу или в магазин. И только опытный старожил мог уловить в этом взгляде неприступной фламандки её саму ни к чему не обязывающий, едва приметный огонёк холодной нордической заинтересованности.

Надо сказать, что Костя к своим теперь уже не очень юным годам был изрядно натренирован в искусстве уличного флирта, хоть горький опыт и подсказывал ему, что вероятность положительного исхода в данной географической и этнической обстановке неуклонно стремилась к нулю.

Сегодня, впрочем, никакой особой нужды в благоприятном исходе задуманной эскапады он не испытывал.

Поравнявшись с девушкой, Костя изобразил из себя хаотично слоняющегося по улицам олуха-туриста и, как бы даже преодолевая стеснение, справился у неё о местонахождении известного бара под названием Het Waterhuis aan de Bierkant («Водный домик на пивной стороне»).

Когда фемина заговорила, он снова был приятно удивлён. Во-первых, она вряд ли курила. Во-вторых, имела очаровательный голос среднего, ближе к высокому, тембра. А в-третьих, что было, пожалуй, самым невероятным, девушка не изображала той чрезвычайной занятости, которую большинство фламандок используют как газовый баллончик, готовый прыснуть в сердце любого встречного самца, питающего романтические надежды.

Вместо обычной фразы из десятка слов с заключительным «адьё» и искусственной улыбкой девушка разразилась длинной речью.

Весь нехитрый маршрут, состоявший из двух отрезков по пятьдесят метров и одного поворота на девяносто градусов, был объяснён ещё в начале её рассказа. Теперь же она говорила о самом баре, имевшем древнюю и богатую курьёзами историю.

Несмотря на то, что с минуты на минуту в Ватерхаусе должен был нарисоваться импульсивный Эдик,