ни решила, пока его не было рядом, — едва взглянув на него, забывала обо всем и тянулась к нему, как под воздействием магнита.
Любовь с первого взгляда… Глупая сказка, фантазия, в которую нельзя верить.
— Ты неплохо потрудилась, — похвалил Люк.
Он наклонился, чтобы взглянуть на примулу, которую Мелани только что освободила из плена сорняков и сухих веток, и ноздри ее уловили теплый мужской запах, особенно приятный на холоде. Голова у нее пошла крутом, сердце лихорадочно забилось.
— Почему ты начала именно отсюда? — спросил он, распрямляясь и оглядывая заросли.
По логике, Мелани надо было начать с менее заросшего участка сада, это верно, и она даже покраснела, объясняя, почему примулы привлекли ее внимание и почему она посчитала своим долгом немедленно освободить их от сорняков.
— Они показались мне такими… такими одинокими. Мне захотелось помочь им, чтобы они знали, что кто-то о них заботится.
Она осеклась, сообразив, в каком смешном свете выставляет себя. Ощущение это еще более усугубилось, когда Люк мягко произнес:
— И поэтому ты плакала? Тебе жалко примулы?
— Я не плакала, — запротестовала она. — Это просто ветер. Я не привыкла к деревенской жизни и к работе на свежем воздухе. Вот глаза и слезятся.
Это могло бы прозвучать правдоподобно, если бы она сдержалась и не отвернулась.
Но Люк положил ей руку на плечо, развернул и прижал к себе, а другой рукой нежно погладил ее влажную от слез щеку большим пальцем. Склонившись, он прошептал ей на ухо:
— Как же я завидую примулам, если ты по ним плачешь и бросаешься их спасать!
И в следующее мгновенье губы его коснулись ее кожи, и кончиком языка он стал слизывать с ее щеки слезинки.
Колени у нее подогнулись. Она чувствовала грудью его грудь, животом — его живот, и ей слышно было вдруг участившееся биение его сердца. А Люк отреагировал на ее близость с такой мужской откровенностью, что она инстинктивно напряглась. Не потому, что это ее шокировало, а потому, что ничего подобного она не ожидала. Для нее это было в новинку. Их близость, которую он воспринимал как нечто само собой разумеющееся, его реакция — все это было для нее потрясающе ново.
Она молчала, даже не пытаясь высвободиться. Он почувствовал ее напряжение и перестал ласкать кончиком языка ее щеку. Скользнув губами к ее уху, он прошептал:
— Извини. Я не хотел.
Он легко отстранился, но еще держал ее под подбородок, и ей волей-неволей пришлось посмотреть на него. Глаза их встретились.
— Все дело в том… — опять прошептал он, — все дело в том, что ты меня обезоруживаешь. Больше всего на свете мне хочется отнести тебя в кровать и любить, любить, любить…
От столь откровенного заявления Мелани страшно смутилась и попыталась отодвинуться, бормоча:
— Нет… нет, нельзя… это…
— Слишком быстро, — усмехнувшись, закончил за нее он, причем, как ей показалось, даже не обидевшись. — Да, я понимаю. И хочу, чтобы ты знала, что я тоже не имею привычки так себя вести.
Люк держал ее лицо в руках, гладя большими пальцами ее щеки, успокаивая ее.
Она с трудом произнесла:
— Мне так не показалось, особенно в первый день.
Люк рассмеялся, и в уголках его глаз появились мелкие морщинки, а на губах заиграла веселая улыбка.
— Правда?
Он смотрел ей прямо в глаза. Что он в них увидел, она не знала, но вдруг выражение его лица резко изменилось, взгляд стал испытующим, и он нахмурился. Мелани тут же насторожилась.
— Тогда все было по-другому, — хрипло пояснил он. — Тогда это была просто игра.
Тогда? Она долго собиралась с духом и наконец спросила:
— А теперь?
Большими пальцами он все еще гладил ее кожу, но уже не утешающе, а эротически, опасно, нетерпеливо.
— А теперь это уже не игра, — серьезно ответил он. — По крайней мере для меня.
Так вот что такое терпеливо ждать и наконец дождаться; вот что такое блюсти себя и наконец взлететь к самым высотам чувств; так вот что значит проснуться как-то утром и вдруг обнаружить, что заветный сон стал явью!
Она медленно поднялась на цыпочки, обняла его за шею и жарко шепнула на ухо:
— Для меня тоже.
Поймет ли он когда-нибудь, сколько ей понадобилось мужества, чтобы произнести эти слова?
— Мелани…
Для нее это прозвучало как чистейший, резонирующий радостью колокольный звон.
— Посмотри на меня, — потребовал он.
Она подняла глаза и обнаружила, что видит только его губы, а вспомнив их прикосновение, не нашла в себе сил отвернуться.
Люк повторил ее имя со страданием и радостью, а она смотрела ему в глаза и трепетала от их блеска.
Когда он коснулся ее губами, она ответила ему со всей пылкостью, со всей любовью, которые испытывала к нему, но не осмеливалась выразить словами. И когда, прижимаясь к нему, вновь почувствовала его желание, то напряглась не от страха, а от сладкого предвкушения.
Руки его заскользили по ее телу. Никому еще она не позволяла так до себя дотрагиваться, никогда еще она не испытывала ответного желания; раньше ей это было неприятно. Даже с Полом, и он на нее за это сердился. А вот сейчас, в объятиях Люка, когда руки его, скользнув под свитер, гладили ее шелковистую кожу, она испытывала невообразимое удовольствие и потребность помочь ему лучше узнать ее тело, подвинуться так, чтобы он поскорее нашел ее грудь.
Она была как в огне, кожа пылала, и кровь начала пульсировать в напряженных сосках задолго до того, как их коснулись пальцы Люка.
А когда это произошло, из горла ее вырвался непроизвольный стон. Не слыша себя, она все повторяла и повторяла его имя, вся во власти неизвестного ей доселе священного трепета.
Она и не представляла, что можно испытывать такие прекрасные ощущения только от прикосновений. И если у нее захватывает дух от простого прикосновения его руки, то что будет, когда… если… если он будет ласкать ее грудь губами?
Она так содрогнулась, что даже он это почувствовал. От неожиданности она открыла глаза, щеки ее были залиты горячим румянцем. Люк, оторвавшись от ее губ, смотрел на нее сверху вниз, В глазах его стояло изумление и нежность и такое желание, что ее бросило в жар. Когда он перевел взгляд с ее глаз на губы, сердце Мелани рванулось из груди.
— Ты права, — прошептал он. — Не время и не место.
Руки его лежали у нее на груди, а подушечками больших пальцев он все еще гладил напряженные соски и нежно целовал ее в губы.
— Пойдем в дом, надо работать, — добавил он с сожалением, оторвавшись от нее. Но браслет часов зацепился за нить ее шерстяного свитера, и, когда он положил руку ей на плечо, свитер задрался.
Мелани вскрикнула. Люк глянул и остолбенел, как в немой сцене, не сводя глаз с белевшей обнаженной груди, тут же покрывшейся гусиной кожей.
Он извинился и отцепил нитку, завязав ее так, чтобы свитер не расходился дальше. Он закрыл ее собой от холодного ветра, и теплые лучи солнца тут же согрели ее.
Гусиная кожа сошла, и Мелани сделала сразу три открытия: во-первых, она испытала необычное, эротическое удовольствие от прикосновения лучей солнца к обнаженной коже; во-вторых, это ощущение было особенно сильным в столь интимной части ее тела; и, в-третьих, было что-то страшно возбуждающее в том, что тело ее так распутно, хотя и без ее вины, открыто глазам Люка.
