Извините, я даже не поблагодарила вас за все, что вы сделали для нас... для Миши.
- Ну что вы... - смутился Карпухин. - Я, собственно... Это Николая Федоровича благодарить надо. Он... то есть, посольство... и адвоката оплатило, и детектива наняло. Вот если бы не Мейер...
- Если бы не Мейер, - подхватил Гинзбург, - сидеть мне лет пятнадцать, и то в лучшем случае.
- Ты вообще о чем думал, когда в этого дурака стрелял? - неожиданно взвилась Маша и пошла на мужа, скрестив руки на груди. - Почему ты сначала что-то делаешь, а потом думать начинаешь? Или вообще не думаешь!
- Все-все, - прошептала Руфь на ухо Карпухину, - пошли-пошли, действительно, поздно.
И они ушли. Такси вызвали по телефону, Гинзбург вышел с ними на улицу, не хотел, чтобы гости одни в темноте ждали машину. Маша попрощалась с семейством Карпухиных, будто они были знакомы сто лет, из которых полвека не виделись, а Юля стесненно поцеловала Руфь в щеку, Симочку обняла, Карпухину протянула руку.
- Вы ведь еще поработаете вместе, - сказала она. - Миша все равно не сможет без своих ракет. Здесь или там. Есть же у него право на возвращение... к работе.
Гинзбург что-то пробормотал, чего Карпухин не расслышал, и Юля закончила:
- В общем, приходите. Прямо завтра.
- Я даже думать не мог, что этот кошмар так быстро закончится, - сказал Гинзбург, глядя в темноту. Машина вынырнула из-за угла, тихо подъехала, Руфь открыла двери: спереди, рядом с водителем, для мужа, и сзади, куда подтолкнула Симу.
- Мы еще поговорим, - продолжал Гинзбург. - Я только хочу сказать, Александр... Знаете, странное дело. Когда вы предложили мне работу у Карелина... в 'Грозах'... Я хотел согласиться. А сейчас... Не знаю. Нужно опять попробовать. Здесь.
- Давайте обсудим это завтра, - быстро сказал Карпухин. Действительно: что за разговор, такой важный вопрос - и на улице, на ночь глядя.
- До завтра, - сказал Гинзбург и пошел в дом.
И было завтра, и было послезавтра - весь месяц. Встречались - не каждый день, конечно, но часто. И в Иерусалим вместе ездили, Гинзбург любил этот город, чувствовал его, хотя, как выяснилось, и бывал-то в столице всего несколько раз за годы жизни в Израиле.
Под тихой, придавленной куполами утренней печалью Храма Гроба Господня Карпухин с Гинзбургом бродили вдвоем, отойдя от остальных, решивших непременно посмотреть на саркофаг в маленькой келье. Храм выглядел то ли полуразрушенным, то ли недостроенным - не сравнить с соборами в Европе или с московским Храмом Христа Спасителя. Но почему-то именно этот храм был настоящим, а остальные - красивыми, но необязательными. Что-то было здесь, дух Спасителя, что ли, аура наднебесья, 'над небом голубым есть город золотой'...
- Александр, - сказал Гинзбург, - здесь такое место... Сам себя не обманешь. И другого. Все слышно. Я хочу сказать... Может, я и не вернусь... Нет-нет, не говорите ничего, я еще не решил... Но даже если останусь здесь, все равно работать мы с Костей будем вместе. А письмо я ему сам напишу. У меня есть его адрес. Да-да, не смотрите так. Я его как-то вычислил. Наверно, у Кости было трудное время, и он в сети предлагал... Нет, не хочу об этом здесь. Если Костя в 'Грозах', значит, все у него в порядке. А на старый адрес пусть посматривает. Так и передайте, хорошо?
- Хорошо, - кивнул Карпухин.
Они поднялись на Голгофу, там на скамеечке мирно сидели рядком Маша, Юля, Руфь и Симочка. Смотрели на то место, где когда-то стоял крест, и думали - каждая о своем. Говорить здесь не хотелось ничего, но и без слов люди понимали друг друга.
Мы ждем вас в 'Грозах', - сказал Карпухин.
Я там буду, обязательно, даже если останусь, - сказал Гинзбург.
Что бы ты ни решил, мы всегда вместе, - сказала Маша.
И я с вами, а если Игорь не захочет, я его уломаю, - сказала Юля.
Господи, - сказала Руфь, - даже если тебя нет, все равно, сделай так, чтобы всем было хорошо. Всем. Всегда.
А Симочка молчала. Она столько хотела сказать... столько...
Греческий монах в длинной черной сутане прошел мимо них и принялся поправлять длинный ряд свечей. Он оглянулся, поднял руку и осенил всех крестным знамением. По-православному, справа налево.
- Аминь, - прошептал Карпухин.
