Урок 3. Горестный гнев
— Айрин, я только что узнал, что умер муж моей сестры.
Этими словами я однажды начал сеанс.
— Скоропостижно. Коронарный тромбоз. Я, как вы видите, потрясен и выбит из колеи, — тут мой голос дрогнул, — но я сделаю все от меня зависящее, чтобы это нам сегодня не помешало.
Мне было трудно это говорить и трудно делать, но я чувствовал, что у меня нет выбора.
Мортон, муж моей единственной сестры, был мне дорогим другом и много значил в моей жизни с самой юности, с тех пор, когда мне было пятнадцать лет. Потрясенный дневным звонком сестры, я тут же забронировал билет на ближайший рейс в Вашингтон, чтобы быть с ней. После этого я занялся отменой своих встреч с пациентами на ближайшие несколько дней и увидел, что через два часа должна прийти Айрин. Приняв ее, я еще успею на самолет. Отменять ли прием?
За три года нашей терапии Айрин никогда не опаздывала на встречи и ни одной не пропустила, даже в те страшные дни, когда опухоль пожирала мозг и личность Джека. Айрин вынуждена была наблюдать, как неумолимо ухудшается его состояние, но ни разу не отступилась от нашей работы. И я тоже. Я прикладывал все усилия, чтобы помочь ей, с самого первого сеанса, на котором пообещал: «Я не оставлю вас наедине с этим.» Значит, и в этот день скорби ясно, что мне делать: встретиться с ней и быть честным.
Но Айрин не ответила. Мы немного помолчали, и я спросил:
— О чем вы думаете?
— О том, сколько ему было лет.
— Семьдесят. Он как раз собирался уйти на пенсию, оставить практику.
Я замолчал и стал ждать. Чего? Возможно, соболезнований, хотя бы из простой человеческой вежливости. Может быть, даже благодарности за то, что я решил принять Айрин, несмотря на свое горе.
Тишина. Айрин сидела молча, открыто разглядывая выцветшее пятнышко от кофе на ковре.
— Айрин, что сегодня происходит в пространстве между мной и вами?
Я неизменно задавал этот вопрос на каждом сеансе, так как был убежден, что самое важное — исследовать наши отношения.
— Ну, наверное, он был хороший человек, — сказала она, глядя все туда же. — Иначе вы бы так не горевали.
— Айрин, только этого не надо. Мне нужна правда. Что происходит у вас в голове?
Она вдруг подняла на меня взгляд горящих глаз.
— Мой муж умер в сорок пять лет, и если я после этого могу каждый день входить в операционную, оперировать, руководить практикой и учить студентов, то вы уж точно можете прийти сюда и меня принять, черт возьми!
Меня потрясли не столько эти слова, сколько звук ее голоса. Хриплый, низкий — это была не Айрин. Не ее голос. Это было похоже на сверхъестественно гортанный голос девочки из фильма «Изгоняющий дьявола». Я и слова сказать не успел, а она уже схватила с пола свою сумку.
— Я ухожу! — заявила она.
У меня напряглись икры — наверное, я собирался броситься на нее, если она ринется к двери.
— Никуда вы не уйдете. Особенно после такого. Останьтесь здесь и выговоритесь как следует.
— Не могу. Не могу работать, не могу остаться здесь. Я не гожусь на то, чтоб быть с людьми.
— В этом кабинете есть только одно правило: полностью высказывать все, о чем думаешь. Вы делаете свою работу. Хорошо как никогда.
Айрин уронила сумочку на пол и сгорбилась в кресле.
— Я рассказывала вам, что после смерти брата всегда одинаково разрывала отношения с мужчинами.
— Как? Расскажите еще раз.
— У них что-нибудь случалось — авария, проблема, болезнь, и тогда я начинала злиться и выкидывала их из своей жизни. Быстрый разрез! Словно скальпелем! Я режу чисто. Раз и навсегда.
— Потому что вы сравнивали их проблемы со своей неизмеримой потерей? И это злило вас?
Она благодарно кивнула.
— Да, я уверена, это в значительной степени все объясняет. И еще я не хотела, чтобы они для меня что-то значили. Не хотела слушать про их мелкие проблемы.
— А сегодня, здесь?
— Красная пелена! Гнев! Я хотела в вас чем-нибудь запустить!
— Потому что я как будто сравнивал свою потерю с вашей?
— Да. А потом я подумала, что, когда мы закончим сеанс, вы пойдете по дорожке своего садика к жене, которая вас ждет, а с ней — вся ваша аккуратненькая, уютненькая жизнь. И тут все заволакивается красной пеленой.
Мой кабинет расположен рядом с домом, всего футах в двухстах, в удобном коттедже с красной черепичной крышей, укрытом пышной зеленью и фиолетовыми цветами люпина, глицинии, красного жасмина и широколистной лаванды. Айрин любила спокойствие моего кабинета, но часто саркастически говорила, что я живу словно на картинке из книжки.
— Я разозлилась не только на вас, — продолжала она. — Я злюсь на всех, чья жизнь цела и невредима. Вы мне рассказывали про вдов, которым ненавистна жизнь без роли, которым неприятно быть «пятым колесом в телеге» на званых обедах. Но дело не в роли, не в пятом колесе: дело в том, что ненавидишь всех остальных, потому что они живут. Это зависть; она наполняет тебя горечью. Неужели вы думаете, что мне нравится это чувствовать?
— Несколько минут назад, когда вы хотели уйти, вы сказали, что не годитесь быть с людьми.
— А что, гожусь? Разве вам приятно общаться с человеком, ненавидящим вас за то, что ваша жена жива? Помните про черную грязь? Люди не любят пачкаться.
— Я ведь не дал вам уйти.
Ответа не было.
— Я вот думаю, как вам должно быть не по себе, когда вы так на меня злитесь, и в то же время ощущаете себя так близко ко мне, и так мне благодарны.
Она кивнула.
— Погромче, пожалуйста. Я не слышу.
— Ну, мне стало не по себе от мысли: почему вы именно сегодня рассказали мне о своем зяте.
— У вас, кажется, какие-то подозрения.
— Очень сильные.
— Вам что-то показалось?
— Не думаю, что показалось. Я думаю, что вы пытались мной манипулировать. Посмотреть, что я сделаю. Проверить меня.
— Не удивительно, что вы взорвались. Может быть, лучше рассказать, что именно было со мной сегодня, когда я узнал о смерти Мортона.
Я рассказал ей, что отменил все остальные встречи с пациентами, но с ней решил встретиться, и объяснил, почему.
— Я не мог отменить встречу, ведь вы мужественно приходили сюда, несмотря ни на что. Но, — продолжал я, — мне предстояло решить вопрос: как быть с вами и в то же время справляться со своей потерей.
— Так скажите, Айрин, что я должен был сделать? Замкнуться в себе, закрыться от вас? Это было бы еще хуже, чем отменить прием. Постараться быть рядом с вами, быть честным с вами, и не рассказать, что произошло? Это невозможно, это прямой путь к провалу: я давно знаю, что если между двумя людьми стоит что-то важное, и они об этом не говорят, они и ни о чем другом важном тоже говорить не будут. Это пространство, — я жестом обозначил расстояние между нами, — мы должны держать его чистым, не загромождать, и это не только ваша обязанность, но и моя. Поэтому я откровенно рассказал, что у меня случилось. Прямо, как мог — никаких манипуляций, никаких проверок, никаких тайных мотивов.
