концерт.
Нишио-сан отвела меня в дендрарий Футатаби. Я шагала, задрав голову, растерянная величественной красотой криптомерий[8] и испуганная их возрастом: мне было два с половиной года, им двести пятьдесят лет, они были в буквальном смысле в сто раз старше меня.
Футатаби был растительным святилищем. Даже живя в самом сердце красоты, как это было со мной, нельзя было не поддаться очарованию этой ухоженной природы. Казалось, деревья осознавали собственную значимость.
Мы пришли в водяную комнату. Я различила движение цветных пятен в воде. С другой стороны пруда подошёл человек и кинул корм в воду: я увидела карпов, подпрыгивающих, чтобы его схватить. Некоторые были огромны. Радужные брызги переливались от голубого стального до оранжевого цветов, а ещё белым, черным, серебряным и золотым.
Если прищуриться, то можно было любоваться цветными искрами. Но, открыв глаза, уже невозможно было оторваться от рыб-див, этих закормленных жрецов рыбьего мира.
В глубине они были похожи на немых Кастафьоре[9], тучных, одетых в переливающийся чехол. Разноцветные одежды подчёркивали смехотворность дурнушек-рыб, как пёстрые татуировки подчёркивают жир у толстяков. Карпы были ужасно некрасивы. И я не была недовольна тем, что они были символом мальчиков.
— Они живут более ста лет, — сказала Нишио-сан тоном, исполненным глубокого уважения.
По-моему здесь нечем было хвастаться. Долгожительство не было самоцелью. Долго жить для криптомерии значило давать справедливый размах своему гордому достоинству, это значило располагать временем для установления своего царствования, вызывать восхищение и подобострастный страх при виде этого монумента силы и терпения.
Быть столетним для карпа означало влачить жирное существование, позволять плесневеть своей вялой рыбьей плоти в стоячей воде. Отвратительнее молодого сала было сало старое.
Я оставила своё мнение при себе. Мы вернулись домой, и Нишио-сан заверила мою родню, что мне очень понравились карпы. Я не стала их разубеждать утомлённая уже от одной мысли высказывать свои наблюдения.
Андре, Хьюго, Жюльетт и я принимали ванну вместе. Два хилых сорванца походили на всё что угодно, только не на карпов. Но это не мешало им быть безобразными. Вероятно, это-то и роднило их с карпами: они были отвратительны. Символом девочек никогда бы не сделали какое-нибудь отталкивающее животное.
Я попросила мать отвести меня в «апуариум» (у меня почему-то не получалось слово «аквариум») Кобе, один из самых признанных в мире. Мои родители удивились такой страсти к ихтиологии.
Я просто хотела увидеть, все ли рыбы так же уродливы как карпы. Долго наблюдая за фауной обширного стеклянного бассейна, я обнаружила животных одно очаровательнее и грациознее другого. Некоторые были фантасмагоричны как абстрактное искусство. Создатель явно развлекался, выдумывая элегантные наряды, совершенно непригодные к носке, но которые этим существам всё же пришлось надеть.
Я сделала безапелляционный вывод: из всех рыб, самым никудышным из всех никудышных — был карп. Я ухмыльнулась про себя. Мать заметила моё ликование: «Эта малышка будет морским биологом» — прозорливо постановила она.
Японцы были правы, избрав это животное символом отвратительного пола.
Я любила отца, я терпимо относилась к Хьюго — всё-таки он спас мне жизнь — но моего брата считала самым вредным существом. Казалось, единственной целью его существования было терзать меня: он с таким удовольствием занимался этим, словно для него это была цель его жизни. Если он часами выводил меня из себя, его день удался. Наверное, все старшие братья такие: может быть, их стоило истреблять.
С июнем пришла жара. С этих пор я жила в саду, с сожалением покидая его лишь для сна. В первый день месяца шест и рыбий флаг убрали: мальчики больше не были в чести. Словно убрали статую кого-то, кого я не любила. Нет больше карпа в небе. С этих пор июнь стал мне симпатичен.
Погода позволяла теперь устраивать спектакли под открытым небом. Нам объявили, что мы все приглашены идти слушать пение моего отца.
— Папа поёт?
— Он поёт «но»[10].
— Что это?
— Увидишь.
Я никогда не слышала, как мой отец поёт: он уединялся для своих упражнений или занимался в школе со своим учителем «но».
Через двадцать лет я узнала как совершенно случайно мой родитель, который абсолютно не был расположен к лирической карьере, стал певцом «но». Он прибыл в Осаку в 1967 в качестве бельгийского консула. Это было его первое назначение в Азию, и молодой тридцатилетний дипломат влюбился в страну с первого взгляда. Япония стала и осталась любовью его жизни.
С энтузиазмом неофита он хотел открыть все чудеса империи. Поскольку он ещё не говорил по-японски, его повсюду сопровождала прекрасная японская переводчица. Она была одновременно гидом и новатором различных форм национального искусства. Видя, как отец всем интересуется, ей пришла в голову идея показать ему одно из наименее доступных удовольствий традиционной культуры: «но». В те времена этот жанр был недоступен слуху жителя Запада, в отличие от другого театрального жанра — кабуки.
Переводчица отвела моего отца в одну почтенную школу «но» в Кансае, учитель которой был живым Сокровищем. Отцу показалось, что он очутился в прошлом на тысячу лет назад. Впечатление усилилось, когда он услышал «но»: с первого раза он решил, что это урчание исходило из глубины веков. Он испытал приступ неловкой смешливости сродни тому, который испытываешь при разглядывании доисторических сцен в музеях.
Мало-помалу, он понял, что всё было наоборот, что он имел дело с самой изысканностью, и что не было свете ничего более стильного и цивилизованного. Но до того, чтобы счесть это ещё и красивым, ему оставался один шаг, которого он пока не мог преодолеть.
Несмотря на эти странные пугающие децибелы, он сохранил на своём лице приветливое очарованное выражение истинного дипломата. По окончании монотонного протяжного пения, которое, как и положено, длилось несколько часов, он не обнаружил и тени той скуки, которую испытывал.
Между тем, его присутствие вызвало удивление всей школы. Старый учитель «но» подошёл к нему и сказал:
— Досточтимый гость, впервые иностранец присутствует в этом месте. Могу ли я узнать ваше мнение по поводу пения, которое вы услышали?
Переводчица перевела.
Смущённый своим невежеством отец рискнул высказать общие клише по поводу значимости древнего искусства, богатства культурного наследия этой страны и прочие глупости, одна трогательнее другой.
Потрясённая переводчица решила не переводить такой глупый ответ. Эта образованная японка заменила мнение моего родителя своим собственным и выразила его изысканными словами.
По мере того, как она «переводила», глаза старого учителя округлялись всё больше и больше. Как! Этот Белый простачок, только что прибывший в страну, уже понял сущность и утончённость этого высшего искусства!
И жестом, невообразимым для японца, тем более для живого Сокровища, он взял руку иностранца и торжественно сказал ему:
— Досточтимый гость, вы волшебник! Исключительное существо! Вы должны стать моим учеником!
И мой отец, как замечательный дипломат, ответил сразу же при посредстве дамы-переводчика:
— Это было моим самым заветным желанием.
Он не соизмерил сразу последствий своей вежливости, предполагая, что всё останется лишь пустой фразой. Но старый учитель без проволочек сразу же велел ему прийти на первый урок послезавтра в семь утра.
Чистый духом человек позвонил своему секретарю и отменил все дела даже на завтра. Мой родитель
