всех нас ждет впереди. Его всюду принимают, как раньше Горбачева. Радости при встречах с ним у представителей фланирующих «демократизаторов» нет предела.
С утра в день объявленного прилета экс-президента в Мариинском дворце царило необычайное оживление. На случай, если Рейган захочет заглянуть к «патрону», в чем все были уверены, даже на каминной полке в приемной поставили вазу, очень напоминавшую по форме берцовую кость взрослого человека с тремя еле втиснутыми в нее гвоздиками. Из голубой гостиной кем-то впопыхах был выставлен старинный, вероятно, еще николаевских времен, диван 'мечта клопа' со множеством очень удобных щелей и всяких выступов. Чуть раньше оттуда же пропала сиротливо стоявшая много лет в углу, неизвестно как, когда и зачем оказавшаяся в этом архаическом зале роскошная козетка. Эта антикварная вещь, не стул, не качалка и не диванчик старинного типа, непостижимым образом уцелевшая после всех войн, погромов и революций, была враз унесена в неведомое свежим ветром, гонимым «перестройщиками». Подобный предмет мебельных гарнитуров давно минувших дней спроектировали, вероятно, по специальному заказу, как необходимый атрибут для стремительной реализации сюжетов пылких великосветских романов, ибо поза, принимаемая решившими этой козеткой воспользоваться, вне сексуальной жизни и в быту не применяется.
Собчак находился в приподнятом настроении и душном новом пиджаке цвета передельного чугуна вкупе с мрачными, точно канализационные трубы, брюками фасона, укоренившегося при принце Уэльском. Сам принц, сделавшись королем, давно помер, а установленная им мода усилиями разнонациональных закройщиков обессмертила его имя, родив искусство одевать официальную публику в обезличенные штаны, поблескивавшие на «патроне» стрелками, словно они были только что из швальни. Венчали этот праздничный наряд для свидания с Рейганом пестрый галстук — верный эталон цыганских товаров универсального базара, который «патрон» попросил меня перевязать по причине собственного неумения, да длинные, почти до колен, новые, голубоватого отлива носки в полоску расцветки, именовавшейся в старину 'сон разбойника'; их он охотно демонстрировал, сидя заложив ногу за ногу, в штиблетах коксо-торфяного оттенка.
Следует отметить: к обновам одежи и желанию принарядиться Собчак тянулся не по возрасту пылко. Однако даже после того, как его скрытый доход достиг возможности покупать суперкаталожные вещи, он все равно первое время умудрялся создавать такие «изысканные» по вкусу ансамбли, что невольно возникало впечатление о прошлых материальных проблемах, заставивших проходить всю жизнь в единственном костюме без выбора, с несменяемым галстуком либо вообще безо всего, в одной лишь традиционной академической шапочке с вручную пришитым профессорским козырьком от солнца.
Несколько часов кряду в кабинете «патрона» бушевал прямой телефон. Звонила жена и советовалась с ним, как, что и куда надеть. По долетавшим обрывкам фраз и репликам, а также частоте звонков можно было смело предположить: оценке его вкуса предлагалось все, начиная с исподнего. Было ясно: радость от предвкушения эпохальной встречи (наконец-то дожили!) бурлила и клокотала на другом конце провода. После каждого очередного звонка Собчак мускулами лица и характерным вздохом-выдохом показывал, что в этой порядочной кутерьме ему не до капризов утончающейся с каждым днем художественной натуры спутницы жизни.
Меня обуревали сомнения, которыми я не преминул поделиться с «патроном». Дело в том, что Собчака ни лично, ни как председателя Ленсовета никто встречать Рейгана не приглашал и не предлагал. Раньше такие визиты плавно спускаемой заблаговременно серией директив обставлялись частоколом регламента, этикета и процедур, не пресекаемым произвольно, как Великая Китайская Стена. Теперь же даже никто не удосужился позвонить.
Время приезда нам стало известно чуть ли не из газет да сообщения авиаторов о заявленном прилете. Судя по всему, разряд делегации обещал быть правительственным, поэтому сопровождение и обеспечение предполагались соответствующие. Речь шла не только о протоколе самой встречи, но и чисто технических многочисленных вопросах, как то: заказ транспорта, питание, предполагаемые посещения мест в городе и прочее. То было время, когда еще функционировал обком КПСС, и я по старой привычке справился по телефону отдела зарубежных связей, а также у управделами А.Крутихина. В обкоме тоже ничего конкретного не знали. Тогда меня осенила мысль позвонить по традиционным для осмотра подобными делегациями музеям. Мне там ответили, что принять Рейгана со свитой заказали прямо из Москвы. Это была неслыханная новость. Похоже, и в этом деле перешли на, так сказать, 'прямые хозяйственные связи', минуя централизацию, что делало даже само присутствие Собчака при встрече не совсем обязательным. Досаду также вызывала полная недееспособность и странные ухватки набираемого «патроном», в основном по рекомендациям жены, нового штата, который этими качествами мог поспорить с кем угодно, ибо быстро довел их до такой степени совершенства, что, например, о факте заезда в город бывшего президента США Собчак впервые узнавал от случайно встреченного дворника. На мое брюзжание по этому поводу «патрон» посоветовал за стародавние аппаратные традиции не цепляться с упорством английского парламента и, очень веселый, отправился в аэропорт, куда жену доставляли из дома отдельным автолитером. По его вопросу, как лучше подъехать к залу «VIP» в Пулково, я понял, что он в нем никогда не был.
В обширном помещении левого крыла аэровокзала с ковровым выходом на летное поле уже болтались какие-то незнакомые люди, среди которых был американский генконсул со свитой и командир известной охранной «девятки», сменивший на этом посту много лет проработавшего представителя девятого управления КГБ СССР Ф. Приставакина. Мы были с ним знакомы и поздоровались, после чего я поинтересовался, ради кого все тут оказались. Он со смущением, не свойственным его профессии, признался, что тоже не знает и не имеет каких-либо указаний отсортировать собравшихся на случай, если у кого-то из них возникнет вдруг желание грохнуть Рейгана прямо тут же, не выходя из помещения. 'Надо надеяться, не возникнет. Судя по всему, здесь собрались его друзья и почитатели', — успокоил я чекиста.
Народ прибывал большей частью неопознанный. Было много нигде не аккредитованных фотокиновидеожурналистов, скорее, надомников, чем «профи». Почти посреди зала за журнальным столиком сидел Собчак, держа в руках развернутую газету на английском языке, хорошо, что не перевернутую вверх ногами, и, высоко подтянув брюки, демонстрировал всем свои новые носки.
Управительница зала, ошалевшая от такого невиданного стечения разношерстной, не известной никому публики, поинтересовалась, что ей делать. Собчак тоже не знал. Я же предложил ей, пока никто не прилетел, напоить «патрона» чаем и увел его в специальное, предназначенное для этих целей, небольшое помещение.
Прилет задерживался. В чайную забрело какое-то мордатое, бородатое, веселое существо, которое, не набиваясь на приглашение, но завидя одинокого «патрона», тут же село к нему за стол и, интригуя официантку, само налило себе чаю, угостившись конфеткой из коробки, разложенной перед Собчаком заботливой управительницей. Вид у этого экземпляра был самый неприметный, несмотря на пиджак, сидевший на нем крайне прихотливо, как будто им был обернут кактус. Напившись чаю и слопав еще несколько конфет, он, вероятно, желая вызвать Собчака на диспут, заявил, что является 'теоретиком демократизма' и попытался кратко изложить свою программу «реформ», которую, по его мнению, заждался народ. Эти «реформы» должны были служить торжеству «демократизации» страны и сводились к следующему: все плохое объявлялось хорошим, вредное — полезным, герои — врагами, проигрыши — победами. При этом «теоретик» торжественно процитировал С.Рериха, заявив, что 'чем выше идеал, тем больше псов его облаивают', но сделал из этого высказывания знаменитого художника совершенно неожиданный вывод: 'Если нет идеала, то и лаять некому'. Судя по выражению лица «патрона», такое лихое заключение со ссылкой на серьезное авторитетное обоснование самой мысли Собчаку понравилось. Окрыленный намеком на внимание слушателя, автор 'теории демократизма' повел дальше речь, схожую с апофеозной точкой зрения пожизненных воспитанников — насельников скорбного дома. По пальцам «патрона», выбивавшим на столе четкую раздраженную дробь, мне стало понятно: время этой «увлекательной» беседы истекло, поэтому я предложил «демократизатору» пойти проветриться и покурить. Он оказался некурящим и потянулся опять было за конфетками. Об этом волосато-полоумном любителе сладкого я вспомнил только потому, что высказанная им меж съедения конфет теория, как оказалось потом, была полностью воплощена в действительность.
Кто спорил: любая жизнь и система нуждаются в совершенствовании и улучшении, но чтобы так ее «улучшить», как того вскорости добились «демократизаторы» (сегодня это стало уже непреложным фактом),
