веселящуюся до упаду на деньги, извлекаемые из городской казны. Когда от растерзанной кулинарной мозаики осталась лишь гарнирная окантовка, началось более менее осмысленное общение чистильщиков фуршетного стола. Собчаком интересовались все, а Брэдли — никто. Он одиноко стоял в стороне с полупустым фужером в руке и наклеенной улыбкой, вынужденный внимать лишь переводчице, надо полагать, считавшей, что чем короче юбка, тем выше мода. Половодье вкусно покушавших наконец вынесло на чернокожего американца «демократизированного» до остолопства типа в нечищеных ботинках, который забормотал обычную для этой категории публики чушь о срочном 'вхождении в мир общечеловеческих ценностей и необходимости сразу к ним приобщиться'.
Мимо меня в направлении «патрона» проплыла супружеская чета Максимовых, знаменитая своими изощренными телемарафонами, которые до сих пор даже опытные следователи не рискуют назвать воровскими. Все представлялись кто во что горазд и как хотели. Поэтому Тамару Максимову с ее несмываемой, порой неестественной ухмылочкой, тут воспринимали не телезвездой, а просто как бабу, по виду напоминавшую вялогрудастую, озлобленную, хищную и стервозную сторонницу нравственности из американской 'Армии Спасения'. А самого Максимова представляли как ее официального мужа.
Собчак, до отвала насытившись икрой, чуть исподтишка поозиравшись окрест, решил увлечься экранной Тамарой, пожелав с ней сфотографироваться и поболтать наедине кое о чем. Ее муж, получив сухое рукопожатие, был решительно отставлен за спину. Растащив таким образом в пространстве телевизионный дуэтик, «патрон» стал перед Максимовой щеголять своей наигранной веселостью и кружить разговором вокруг этого обиталища пороков в поисках потаенных закоулков удовольствия, как измученный молодой, но неутомимый любовник, затеявший вписать свое имя в синодик павших на привольной ниве ее ухажеров. Жена Собчака, неусыпно наблюдавшая с невостребованной стороны за проделками супруга, видимо, в своих предположениях о дальнейшем развитии их отношений зашла помыслами слишком далеко, выражением лица уподобившись Анне Карениной перед финальной сценой встречи с паровозом вместо Вронского. Рискнув несколько разбавить свежие контакты «патрона» хоть каким мужчиной, я подвел к нему композитора Успенского, вняв настоятельным просьбам последнего лично познакомиться с новым городничим. Мною в общих чертах были охарактеризованы ровные склоны творческих вершин этого, также как и Собчак, профессора, только консерваторского — автора прославленной песни 'Снега России, там хлебом пахнет дым'. «Патрон», сдержанно порадовавшись новому знакомцу, снисходительным тоном дал известному маэстро несколько общих рекомендаций по части музыкальной композиции, хотя сам, надо думать, еще с трудом отличал мелодию песни 'Ты морячка, я моряк' от «Болеро» Равеля. Вдоль стола, как курица, однобоко выглядывая остатки съестного, петлял будущий глава комитета по управлению городским имуществом, фамилия которого характеризовала не только национальность, но одновременно образ жизни, помыслы, профессиональную ориентацию, врожденные пороки и породистую склонность к любым взяткам.
Супруга «патрона», успокоившись стыковкой мужа с композитором, наконец уняла ревностную злость и беззащитно разулыбалась в кружке случайных кандидатов отборочного тура на пока еще вакантные должности своих фаворитов и приживалок. Путь к блистательным вершинам тщеславия очень обеспеченного нахапанным добром она начинала в собственноручно отреставрированном капроне с аккуратно стянутыми бесцветной ниточкой дырками и кокетливо примятой нелепой шляпке неопределенного фасона, надевая которую жена Собчака, вероятно, рассчитывала не только выделиться и превзойти толпу, но еще намекнуть беспородному окружению на свое немыслимое расположение ко всем сразу.
Вокруг склеенных пустомельством многофигурных композиций расхаживал, полизывая краешек своей тарелки, грядущий достойный представитель так называемой партии 'Выбор России' (ВыбРос). Этот будущий член Государственной Думы (ГД — так именовались в свое время грубые ботинки, выдаваемые ремесленникам. — Ю.Ш.), презрев забывчивость устроителей, его не пригласивших, приперся сам в темном костюме стиля клерка тридцатых годов поверх застиранной исподней рубахи рабочего вида. Слегка опрометчивый наряд венчали вконец растоптанные светлые в прошлом кроссовки, одетые почему-то не на босу ногу, а с пестрыми носочками и маленькая засунутая под мышку деловая папка, напоминавшая по цвету и покрою кобуру табельного милицейском оружия. Завтрашний госдумовец, еще не достигший обыкновения спокойно, не обращая ни на кого внимания, наедаться, будучи незваным, на повсеместно закатываемых «демократами» банкетах, молчаливо хмурился и смачно икал, занимаясь исключительно навязчивым самонаблюдением, сильно мешающим любому человеку сосредоточиться на удовольствии. Видимо, этого типа пока не очень возбуждали осознание изысканности предложенных деликатесов и новизна бесплатных ощущений субъектов, внезапно попавших в тенеты азарта обильных гурманистических утех. Его же коллеги, наделенные кроличьей неугомонностью, вскоре эти халявные застолья возведут в ранг жизненного кредо и назовут их «презентациями». Они научатся там очень быстро поглощать без эмоциональных всплесков пищу, ибо усвоят, что людям с уравновешенной психикой и стойким торможением свойственно замедленное возбуждение, в итоге, вместо удовлетворения, приводящее к нарастанию чувства тревоги.
Между тем «демократические» гости стол окончательно опустошили, поэтому торжество подошло к логическому завершению. Представители носителей бредовых идей, легко умещавшихся в головах только тех, кого можно было одурманить отсутствующим величием, стали неохотно разъезжаться.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Время тонет в тумане прошлого.
Сегодня, спустя несколько лет после описанных событий, песнопения во славу Собчака даже среди болезненно восторженных его поклонников совсем захирели. Удивляться не следует. Ибо, кроме неисчислимых бедствий, горя, тревожной нищеты или судорожного страха успевших прихватить чужое добро и внезапно разбогатевших, никто ничего больше испытать не сумел. Сам же Собчак продолжает пребывать во власти мэрской неутолимой стяжательской страсти. Она, эта страсть, как глубокий запой, из которого самостоятельного цивильного выхода быть не может без вмешательства извне или, скажем, до предъявления официального обвинения в коррупции. Правда, обвинять-то «мэра», в общем, некому. От правоохранительных контор остались только одни вывески. Сами же государевы службы уже давно превратились в известный нехитрый инструмент в руках Собчака сотоварищи, которым они сокрушают головы сопротивляющихся и несогласных.
Дух золотого тельца, выпущенный «демократами», как джин из бутылки, за короткий срок обезумел и разложил сознание многих, растворив и уничтожив все культурные, а также иные жизненные приоритеты и ценности.
Собчак, дабы не залубенеть и не одичать окончательно в суетных рысканьях по своекорыстым делянкам, повадился для разминки изредка надиктовывать очередную порцию своих мемуаров какому- нибудь ластящемуся борзописцу типа завалявшегося непризнанного пиита-псевдогения А. Чернова, разукрашенного смоляной, кучерявой бороденкой понизу черепа с захолустным мозгом, однако позволявшего себе, среди прочих выходок, представляться всем знаменитым потомком неизвестного гвардейского поручика, которому не совсем повезло на первой же дуэли.
Прекрасно оформленными корешками и кокетливо исполненными переплетами качественно изданных собчачьих воспоминаний можно украсить, вне сомнений, любой, даже не самый изысканный интерьер. Эти мемуары «петербургского» пожилого плейбоя содержанием напоминают поведение панельного пса со случайно начищенной до блеска кое-где облезлой шкурой и безвременной моноидеологией желудочных устремлений. Автор с легкостью слона, прокладывающего себе дорогу в джунглях, своими «делами» смело порушил жалкие постройки надежд избирателей, которых в их поиске счастья умудрился мимоходом погрузить в атмосферу сумеречного сознания, а потому для откапывания, например, фарфоровых чашек навязал употребить бульдозер.
Сочинения этого демиурга перевернутого мира, предлагающего любую нелепость всем считать за нормальную повседневность, пестрят новейшими эвфемизмами. Вместо слов «разгром», 'уничтожение', «ликвидация» читаем, как в директивах гестапо времен войны: 'меры по оздоровлению экономики,' 'очистка территории от преступных элементов', 'реформирование промышленности' и т. п.
По узорам такого словесного блуда все равно можно легко определить, что желает скрыть «мемуарист». И пусть он называет русских — «россиянами», мошенников и воров — 'новыми русскими', а ограбленных, обобранных и обманутых — 'старыми русскими' или 'бывшими в употреблении' (б /у) — суть остается неизменной. Поэтому становится чуть смешно от сетований Собчака на непонимание людьми своего счастья в собчачьей интерпретации и сожалений по поводу того, что народ перестал носить
