ее, исподнее намокло от пота, не исключено, однако, что и от дождя: промок до нитки. Телу холодно, знобко, зубы выбивают чечетку. И слабость чаще накатывает волнами, качает сильней и сильней.
Телу знобче, а душа горела. Где-то там внутри, в груди, в сердце ли, разгорался огонь, жег, но от него рождалось не тепло — холод рождался. Печет холодный огонь, который может заморозить, заледенить. Глоток бы спиртного, чтобы загасить этот огонь внутри, в груди. Спиртом загасить огонь? И хватит ли глотка? Тут фляга нужна, хотя огонь и холодный. А, все это вздор, бред, муть собачья. Завалиться б на привале, укрыться с головой, уснуть, не помнить ничего.
Но когда возможность представилась — со сном не вышло. За полночь остановились на ночлег. Нагребли палых листьев, хвои, повалились. Макеев тоже упал, не чувствуя тела. Укутал голову шинелью, надышал тепла — и сонливость как рукой сняло. Непонятно почему, но никак не засыпалось. Вздор, муть собачья, спать да спать, а он ворочается, мается. Ведь устал же, измотан до чертиков, заснуть бы малость, ведь поднимут же перед рассветом. А он ворочается. Благо б думал о чем, так нет же — в башке ни единой мысли. Пустота, тупость, тоска.
Сна не было, было какое-то забытье, полуобморочное, что ли, состояние. Будто и наяву и не наяву. Шелестел дождь, бормотал во сне сосед, чавкало под сапогами часового, отдаленно гудели моторы. И мелькали видения: три танка, отделившись от остальных, в линию идут на окопы, из орудий — всплески огня; танковое днище нависает над траншеей, с него каплет масло, сейчас танк обрушится всей своей тяжестью; сверкающий разрыв снаряда, кто-то, незнаемый в лицо, падает, сраженный осколком; белобрысый, с баками, немец нажимает на спусковой крючок, автомат не стреляет, немчик выдергивает из ножен финку; перебинтованные ноги Ротного, старший лейтенант показывает на них прощальным, каким-то посторонним, чужим взглядом.
И вперемежку с этим вставало: алый раскрывшийся тюльпан, как чаша, собирает росу, она переливается, играет цветами, но больше всего в них алого, от тюльпана; через забор с осатанелой ненавистью перелаива-ются собаки, кажется, сбегутся — разорвут друг друга на клочки, но сбегаются и сконфуженно умолкают, с миром расходятся; разъевшаяся, жирная кошка забавляется в траве с пойманной, уже задушенной синицей — и так ее лапой и этак, словно пытаясь вернуть к жизни; старик в тренировочном костюме трусит по аллее парка, и чудится, будто скрипят его древние, рассохшиеся кости, и песок на аллее — будто от того старика. Видения из иной, нереальной действительности. Действительность может быть нереальной? Может. Все может быть на этом свете. А на том?
Вот и закопошились мысли в его башке. Нельзя сказать, что очень дельные мысли. Скорей никчемные. Но хоть пробиваются сквозь отупение, как травинки сквозь палые листья, — уже неплохо. Так что ж на том свете? Жаждешь узнать? Отправляйся туда. Не жаждешь? То-то же, тогда не суесловь, не блуди мыслью. Уцелел — так будь человеком.
Их подняли до рассвета. Макеев встал, пошатываясь, очумело вертя головой, давясь застарелым кашлем курильщика, хотя даже в школе не выкурил ни одной папироски. Все дождило, было мглисто, черно, сырость простреливала. Костры развести, обсушиться не дали, повели просекой, опушкой, опять просекой, опять вывели на опушку и здесь приказали рыть окопы. Понурившиеся, нахохленные фигуры ковырялись лопатами, и Макеев не подгонял своих бойцов, сам рыл без бойкости. Десятки раз уже копал, да не далее как вчера копал, все повторяется. И бой повторится. Говорят, что вражеская группа, отколовшаяся от той, большой группировки, будет здесь пробиваться. Выкуси! И вчера не пропустили и сегодня не пропустим. На том стоим. И потому лопатками надлежит орудовать побойчей. Больше жизни, ребята! Больше жизни, лейтенант Макеев!
С час прокопали. Потом подошла какая-то часть — царица полей пехота, — замызганная, усталая. Впрочем, не менее устали и звягинцы, они вчера тоже не у тещи гостевали; звягинцами назвал их представитель корпуса, и теперь они сами — после гибели полковника — говорили о себе так.
Макеев всматривался в подошедших и будто видел отражение свое и своих солдат. У коллеги, у ротного, спросил, откуда они выведены, где воевали. И услыхал в ответ: под Шумиличами, всего в километре отсюда, вон за тем лесом; Макеев прислушался, хотя и так было слышно — там гудят моторы, стреляют пушки, и там же, за лесом, зарево.
— Ну и как Шумиличи-то?
— Что как?
— Удержали их, спрашиваю?
— Нет. Допер фриц, сдали мы деревеньку.
Вот то, чего Макеев боялся услышать и услышал. Он был почти уверен, что ему скажут это. Но сейчас пустился уточнять, сомневаться, искать подтверждения.
— Сдали?
— Непонятливый ты, лейтенант! Сдали, сдали. Отошли ближе к лесу.
— А с Шумиличами что?
— Сгорели. Видно было, как занимались избы. Как свечи, одна за другой. И, сказывают разведчики, фрицы перебили жителей. В отместку, что пожили они при нас, освободителях.
— А может, это не Шумиличи были?
— Как то есть не Шумиличи?
— Ну, другой населенный пункт. Не спутал?
— Слава богу, шнапса не употребляю. Завсегда в здравом уме и памяти.
— Да, да, извини, — сказал Макеев и отступил от коллеги. Коренастый, клешнятый, судя по говору, белорус, тот испытующе поглядел на него, нахмурился и не промолвил больше ни слова.
Слава богу, и Макеев не употребляет шнапса. И тоже в здравом уме и памяти, не забыл Шумиличей и тех, кто там жил. При освободителях жил. Таких бы освободителей к ответу. Нет, что ты! Многие из них уже в земле, тебя, живого, можно к ответу. Перед кем отвечать? Перед собственной совестью.
Брезжила заря. В серо-желтом, золотушном свете — люди, деревья, кусты, трава, окопы. Дождь потишал, а затем и прекратился. Но с веток срывались частые капли, и потому казалось: ещё идет. Хмурое, беспросветное небо, над лесом — бесконечная, с севера на юг, вереница грязно-бурых туч, цепляющихся за верхушки деревьев. А на востоке, сквозь эту серую и бурую пелену, угадывалось что-то светлое, теплое и веселое — всходящее солнце.
К завтраку тучи стало раздергивать, и в разрывах засинело чистое небо. И Макеев подумал, что это неплохо — небо очищается. Он умылся с мылом, тщательно вытерся застиранным полотенцем, проголодавшись, зачерпнул ложкой подгоревшей пшенной каши. И вдруг застыл, не донеся ложку до рта: он же едал из общего, с Друщенковым, котелка, а вот теперь — один. И, стыдясь, подумал: «Живу, как прежде, как обычно. Будто ничего не случилось. Будто не мои друзья-товарищи полегли. Будто не моя женщина погибла, та, что открыла мне чудо любви. Чудо, а я жру пшенку…» Так, стыдясь, съел кашу, выскоблил стенки котелка и, презирая себя за это, попросил у повара добавки. Да, он достоин презрения, но хочет есть, живой же человек, покуда не убитый.
А после завтрака немцы начали обстрел из орудий и пошли в атаку. Спасибо (данке шён, по-вашему), и нам довелось перекусить. На сытый желудок воюется подходяще. Ну и будем воевать. С сорок первого научились, слава богу. Или, как у вас выбито на солдатских пряжках, — гот мит унс (с нами бог). Если бог с вами, то с кем же дьявол? Что вы принесли на нашу землю? Смерть. Так и получайте ее назад, смерть.
Да, точно: на этом участке наступают те, что отбились от основной группы, наша разведка подтвердила.
Значит, вчера вас не доконали? Сегодня доконаем! Нас мало, но мы в тельняшках, говорят моряки. А мы, пехотинцы, можем сказать: нас тут немного, но мы в гимнастерках. Не пропустим!
Макеев стрелял из автомата, следил, чтобы стреляла его рота — восемнадцать человек, и у него было единственное желание: побольше набить фашистов, мстя за товарищей, за Шумиличи. Сейчас в этом, в прямолинейном и жестоком, заключался весь смысл жизни — побольше набить. Макеев подавал команды, целился, нажимал на спусковой крючок и спрашивал себя: сколько уже так вот стреляет? И отвечал: с рождения, с пеленок. И будет стрелять до смерти.
Пуля ударила его в плечо, он пошатнулся, но не упал, прислонился к стенке ячейки. Сбоку визгливо закричали:
— Ротного ранило! Лейтенант ранен! Санинструктора сюда!
