— Уж я-то ему не спущу, голову даю на отсечение.
— Не сомневаюсь.
Саймон посмотрел на свои руки, а я в который раз подивилась, какие они сильные.
— Я раздобыла план аббатства, — похвасталась я. — Пытаюсь определить, есть ли тайный ход из него в дом.
— Ну и как?
— Пока безуспешно. Сегодня, когда все ушли в церковь, мы с Мэри Джейн облазили руины.
— А я понял, что вы решили полежать.
— Этого я не говорила. Я сказала только, что предпочитаю остаться дома, а все прочее — просто домыслы.
— Ох уж мне эти женщины-обманщицы! — погрозил он мне пальцем, и я опять пришла в восторг от дружеского тона, который утвердился между нами. — Ну хорошо, расскажите все-таки, что вам удалось обнаружить в руинах?
— Да, собственно, ничего. Но мне кажется, тайный подземный ход мог сохраниться.
— Почему вы так считаете?
— Сужу по тому, как и где появляется монах в доме и в аббатстве. Ведь где-то он должен прятать монашескую рясу? И как мгновенно и бесшумно он исчез в ту ночь, когда забрался ко мне! Похоже, у него есть сообщник.
— Дамарис? — предположил Саймон. Я кивнула:
— И в некоторых случаях она сама изображает монаха.
— Возможно…
— Подозреваю, что тайный ход начинается из галереи менестрелей.
— Почему вы так думаете?
— Только там он мог так быстро исчезнуть в ту ночь.
— Бог мой! — воскликнул Саймон. — Вы правы!
— И я уверена, что в галерее есть тайный выход из дома.
— Вы полагаете, что никто в доме об этом не знает?
— Очень может быть. Ведь провели же здесь несколько лет «круглоголовые», а о тайном ходе не догадались.
— Ну так чего же мы ждем? — воскликнул Саймон.
Он вскочил, и мы поспешили на галерею.
Галерея тонула в темноте и, как всегда, казалась таинственной и зловещей. Окон в ней не было, свет попадал сюда только из холла. С обеих сторон ее закрывали тяжелые занавеси. Вероятно, в старину музыкантов, сидевших здесь, предпочитали слушать, не видя их.
В тот день галерея выглядела мрачной. Она была довольно узкая, вряд ли здесь могло разместиться больше десяти оркестрантов, и то они, должно быть, мешали друг другу. Задняя стена была сплошь завешана гобеленами. Их явно не трогали целую вечность. Саймон попытался простучать стены, однако ничего путного из этого не вышло — мешали гобелены.
Но вот оказалось, что в одном месте гобелен можно отодвинуть. А за ним, к моему восторгу, обнаружилась дверь. Я придержала гобелен, а Саймон приоткрыл ее. Но увы! — за ней был всего-навсего пустой чулан, откуда на нас пахнуло затхлостью и плесенью.
— Может быть, он отсиживался в этом чулане, дожидаясь, пока не затихнут шум и суета? — предположил Саймон.
— Но он же спустился с третьего этажа.
— Вы имеете в виду Люка?
— Да… Я все время думаю о Люке, — призналась я, отпуская гобелен.
Саймон только хмыкнул. Вдруг за нами раздался шорох. Мы стояли спиной ко входу в галерею и разом повернулись, словно застигнутые врасплох маленькие шалуны.
— Вот кто здесь! — приветствовал нас Люк. — А я-то услышал голоса и решил, что духи менестрелей вернулись, чтобы покуражиться над нами.
Чего бы я не дала в эту минуту, чтобы видеть его лицо!
— Сюда слишком редко наведываются живые, — проговорил Саймон. — Здесь полное запустение.
— Ну, современных музыкантов наша галерея не устроит. В последний раз, когда мы давали бал, оркестрантов рассадили в холле на помосте.
— А насколько интереснее было бы, если бы они расположились в галерее! — Я сама удивилась тому, что говорю.
— Да-да, и чтобы играли на клавикордах, на псалтерионе или на лютне — словом, на инструментах далекого, призрачного прошлого. — В голосе Люка слышалась ирония, и я подумала: «Ничего себе, утром он застал меня в библиотеке, днем — здесь, в галерее!»
Мы вышли на лестницу, и Люк вместе с нами вернулся в зимнюю гостиную.
Там мы долго беседовали, сидя у камина, но между нами ощущалась какая-то неловкость, и каждый это чувствовал.
В тот день ужин подавали в холле, хотя у нас был траур — Рождество есть Рождество, и нарушать вековые традиции никто не стал. Длинный парадный стол был красиво сервирован. На нарядной кружевной скатерти разбросаны веточки остролиста, а пламя свечей в медных подсвечниках, искрясь, отражалось в хрустале и серебряных приборах. Сидя за таким парадным столом, все невольно настраивались на праздничный лад.
На стенах горели свечи в канделябрах и ярко освещали холл. Спускаясь по лестнице, я подумала: «Вот так, наверное, холл выглядел сто лет тому назад».
На мне было просторное серое бархатное платье с широкими, ниспадающими от локтей рукавами, украшенное у ворота светло-зелеными кружевами. Я заказала его в Хэрроугейте, и, по-моему, оно как нельзя лучше соответствовало моему положению и рождественскому празднику.
Руфь предупредила меня, что за ужином у них принято обмениваться рождественскими подарками. И действительно, я увидела на столе множество ярких и пестрых пакетов. Разложенные на скатерти карточки из пергамента с написанными на них именами указывали, кому где сидеть. Пока нас было семеро, так что за громадным столом нам предстояло сидеть на почтительном расстоянии друг от друга. Но сэр Мэтью предупредил, что после ужина надо ждать гостей: многие заглянут в «Услады» выпить вина. Среди них, как я понимала, будут и доктор Смит с Дамарис, и мистер Картрайт с женой и домочадцами.
У столика на колесах Руфь уже отдавала распоряжения Уильяму и двум горничным.
— А вот и вы! — повернулась она ко мне. — Ну что, вам лучше?
— Благодарю вас, мне совсем хорошо.
— Рада слышать. Уж сегодня-то вечером было бы обидно хандрить. И все же, если вы устанете, не стесняйтесь, пусть другие сидят, а вы тихонько уйдите, я за вас извинюсь.
— Спасибо, Руфь.
Она крепко сжала мне руку: впервые Руфь позволила себе выказать симпатию ко мне. Вот что значит Рождество, подумала я.
Затем на лестнице, ведущей в холл, показалась Хейгар. Пока она спускалась, ей приходилось опираться на трость, и тем не менее ее выход был поистине королевским. Хейгар была в бархатном платье цвета гелиотропа, что очень шло к ее седым волосам и вполне соответствовало стилю, бывшему в моде двадцать лет назад. Я не встречала никого, кто держался бы с таким достоинством, как Хейгар. Сразу чувствовалось — перед ней все должны немного робеть. Поэтом мне вдвойне было приятно, что мы с ней стали друзьями. Изумрудное колье и серьги дополняли ее туалет, а в кольце сверкал огромный квадратный изумруд. Приложившись холодной щекой к моей щеке, она проговорила:
— Как приятно видеть вас здесь, с нами, Кэтрин. А Саймон еще не спустился? — и с любовной укоризной покачала головой: — Верно, проклинает все на свете, одеваясь к столу.
— Да уж, Саймон всегда терпеть не мог «расфуфыриваться», как он это называет, — поддержала ее Руфь. — Помню, он как-то раз сказал, что никакие торжества не стоят такой траты сил.
— Да, на сей счет у него свои убеждения, — согласилась с ней Хейгар. — А вот и Мэтью! Ну, как ты себя чувствуешь, Мэтью?
