каков он — чернобородый, с блестящими зелеными глазами.
Как-то раз, послушав меня, Габриэль заметил:
— Наверное, вы с ним похожи.
— Да, по-моему, очень.
— Если судить по тому, что вы о нем рассказываете, он из тех, кто старается взять от жизни все. Я хочу сказать, он действует, не думая о последствиях. Вы тоже?
— Возможно.
Габриэль улыбнулся:
— Мне так и показалось. — В его глазах появилось странное выражение. Будто он смотрел на меня, но видел не ту, какая я сейчас, а как бы я выглядела в другом месте и в другой обстановке.
Чувствовалось, Габриэль готов начать рассказывать о себе. Но он молчал, а я не стала настаивать. Я уже поняла, что слишком участливые вопросы вызывают у него беспокойство. Я сознавала, что надо подождать, и он сам откроется мне.
Но уже тогда я догадывалась: с Габриэлем что-то неладно. И мне следовало понять: не стоит слишком привязываться к нему. Однако я была так одинока, а в доме — такая гнетущая атмосфера, что я не могла обойтись без друзей своего возраста, а странности Габриэля лишь притягивали меня.
Словом, я отказывалась внять сигналам об опасности, и мы продолжали видеться.
Мы любили проскакать по пустоши, а потом стреножить лошадей и растянуться в вереске, в тени большого валуна и, закинув руки за голову, мечтательно смотреть в небо, медленно перебрасываясь словами. Знай об этом Фанни, она сочла бы наше поведение верхом безнравственности. Но я твердо решила не считаться ни с какими условностями и видела, что моя решимость восхищает Габриэля. И только позже мне стало понятно почему.
Каждый день, оседлав лошадь, я уезжала на пустошь и встречалась с Габриэлем в условленном месте. Я не могла принимать его дома — меня выводили из себя косые взгляды Фанни. В нашем тесном замкнутом мирке нельзя ежедневно проводить время с одним и тем же молодым человеком — это сейчас же порождало сплетни. В начале нашего знакомства я часто гадала, замечает ли это Габриэль. И если замечает, смущает ли его это так же, как меня?
Уже несколько недель не было писем от Дилис. Я полагала, что она слишком увлечена своими делами и у нее нет на меня времени. Однако мне самой захотелось написать ей. Теперь мне было о чем рассказать. И я сообщила, что нашла собаку и привязалась к ней всей душой. Но больше всего мне хотелось рассказать о Габриэле. Ведь моя привязанность к Пятнице не нуждалась в объяснениях, а вот разобраться в своих чувствах к Габриэлю было сложнее.
Я радовалась нашим встречам больше, чем обычно радуются девушки, наконец нашедшие друга. И догадывалась, что мой интерес к нему отчасти объясняется тем, что, встречаясь с ним, я каждый раз ждала — сегодня он откроет мне что-то невероятное. У него и правда был таинственный вид, и мне все время чудилось, что ему хочется поделиться со мной своими секретами, но он никак не может решиться. Я чувствовала, что Габриэль, как и мой отец, нуждается в поддержке. Но если отец отталкивал меня, то Габриэль, когда придет время, примет мое сочувствие с благодарностью.
Однако нельзя же было изложить все это легкомысленной Дилис, тем более что я сама ни в чем не была уверена. Поэтому мое письмо вышло болтливым и пустым, хотя я обрадовалась, что мне наконец-то есть о чем писать.
Только спустя три недели после нашей первой встречи Габриэль, похоже, решился. И с той минуты, как он начал рассказывать мне о своем доме, в наших отношениях произошел перелом.
Мы лежали на пустоши, в вереске, и Габриэль, рассказывая, вырывал из земли целые пучки травы.
— Интересно, что бы вы сказали о наших «Кирклендских усладах»? — проговорил он.
— Уверена, мне бы они понравились. Ведь ваше поместье очень древнее, правда? А я всегда увлекалась старинными зданиями.
Он кивнул, и его глаза снова устремились куда-то вдаль.
— «Услады»! — повторила я. — Какое милое название. Чувствуется, те, кто так окрестил свой дом, намеревались приятно проводить время.
Габриэль грустно усмехнулся и, немного помолчав, заговорил. Голос его звучал так, словно он выучил то, что рассказывает, наизусть.
— Наше поместье построили в середине XVI столетия. Когда Кирклендское аббатство закрыли, землю отдали моим предкам. Они использовали камни, оставшиеся от аббатства, для своего дома. Поскольку поместье строилось специально для развлечений, мои предки, а они явно были весельчаками, назвали его «Кирклендские услады» в знак полной противоположности Кирклендскому аббатству.
— Значит, ваш дом сложен из камней бывшего Кирклендского аббатства!
— И этих камней тонны и тонны! — пробормотал он. — Но от прежнего аббатства тоже многое сохранилось. С моего балкона хорошо видны его древние серые арки. Иногда освещение бывает такое, что кажется, будто это вовсе не руины… бывает даже трудно поверить, что аббатства больше не существует. Так и кажется, что среди каменных стен безмолвно двигаются монахи в рясах.
— Представляю, как это интересно! Вы любите развалины аббатства, правда?
— Они поражают всех, кто их видит, как, впрочем, и всякая старина. Сами подумайте, нашему дому триста лет! А камни, из которых он выстроен, существовали еще в XII веке. Естественно, на всех это производит впечатление, и на вас, конечно, произведет, когда…
Он замолчал, и я увидела, как на его красиво очерченных губах медленно заиграла улыбка.
Я — человек прямой и люблю говорить без обиняков. Поэтому я спросила:
— Вы полагаете, что я когда-нибудь увижу ваш дом?
Улыбка его стала шире.
— Я имел честь быть в гостях у вас, и мне бы хотелось увидеть вас у себя. — Затем у него вырвалось: — Мисс Кордер, мне скоро придется уехать домой!
— А вам не хочется, правда, мистер Рокуэлл?
— По-моему, мы с вами друзья, — доверительно произнес он. — По крайней мере, мне так кажется.
— Хотя знакомы всего три недели, — напомнила я.
— Но познакомились при особых обстоятельствах. Пожалуйста, зовите меня просто Габриэль.
Сначала я смутилась, но потом рассмеялась:
— Какая разница? Неужели наша дружба станет крепче, если мы будем обращаться друг к другу по имени? А как вы будете называть меня, Габриэль?
— Кэтрин, — повернувшись на бок и опершись головой на руку, ответил он чуть ли не шепотом, глядя на меня. — Вы правы, мне не хочется ехать домой.
Я отвела взгляд. Я боялась, что его обидит вопрос, который я намеревалась задать, но не задать его я не могла.
— Почему вы боитесь возвращаться?
Он отвернулся.
— Боюсь? — У него сорвался голос. — Кто сказал, что боюсь?
— Мне так показалось.
Несколько минут мы молчали, потом он заговорил:
— Как мне хочется, чтобы вы могли представить себе «Услады» и аббатство…
— Так расскажите о них еще, — отозвалась я. — Если хотите, конечно.
— Лучше поговорим обо мне, Кэтрин.
— О, конечно!
— Эти три недели — самые счастливые, самые интересные в моей жизни! И все благодаря вам. Я потому и не хочу возвращаться в Киркленд. Ведь это значит расстаться с вами.
— Но может быть, мы еще встретимся?
Он повернулся ко мне и нетерпеливо спросил:
— Когда?
— Ну… когда-нибудь…
— Когда-нибудь! Есть ли у нас это «когда-нибудь»? Кто знает?
— Как вы странно говорите… словно вы, или я, или мы оба завтра можем умереть.
