самому неладно, и людей насмешишь. Нет, Тилар, не тяжко мне с тобой. Обидно мне.
Молчу. Вот и до обид дошло.
— Ну хорошо, Суил. Я видел тебя такою, какой хотел видеть, и любил такую, какую видел. А что теперь?
— Не знаю, — тихо сказала она. — Я-то тебя люблю, какой есть. Два года молчу, — сказала она. — Ещё как дядь Огила убили, думаю: хватит. Нельзя ему совсем одному. Побоялась — а ну, как разлюбишь? И теперь боюсь.
— Но сказала?
— Да! — ответила она гордо. — Сказала! Потому, дело-то тебе милей, чем я, а без меня тебе не управиться. Нынче-то обе твои силы вровень стоят, без моей, без третьей, силы тебе не шагнуть.
— Разве?
Она улыбнулась нежно и лукаво:
— Ой, Тилар! А то я не знаю, про что вы в своём сарае толкуете! С одного-то разу да твоих дуболомов своротить? Пяток призадумается, а прочих пихать да пихать?
И я улыбнулся, потому что она права. И потому, что прошёл мой внезапный испуг и отхлынул ослепляющий страх потери. Сердце умнее глаз, и оно любило тебя, именно тебя, моя умница, мой верный соратник. И она с облегчением припадает ко мне, заглядывает в глаза и спрашивает с тревогой:
— Ты не сердишься? Правда?
— На себя, — отвечаю я. — Асаг и то умнее меня. Он тебя давно в полководцы произвёл.
— А то! Ой, Тилар! Был бы вам бабий бунт!
Мы говорим. Она сидит на полу, положив подбородок мне на колени, и заглядывает в глаза. И я глажу волосы, по которым так тосковал в пути, тёплые плечи и нежную сильную шею.
Но если бы кто-то послушал, о чём мы с ней говори!
— Это ещё до той войны. До первой. Как Рават только начал под себя подгребать. Я всю сеть тогда на дно посадила, а дядь Огилу говорю: все. Хватит с вас. Вот как надо будет Равата окоротить…
— А он?
— Огил-то? Ничего. Усмехнулся и говорит: мне — вряд ли.
— А сейчас?
— Я их на твой лагарский канал завела. Сделала в одном месте привязочку.
Ну вот! Святая святых — канал связи, которыми пользуется даже моя жена.
— Тилар, — говорит она. — Ты за Огила-то себя не кори. Уж как я его упреждала! Пока он Дибара не отослал…
— Значит, и Дибар?
— Ну! Кто ж больше нас двоих его-то любил? — улыбается виновато, трётся щекой о мою руку. — Ну, серчай, Тилар! Вы-то с Огилом одинаковые, а мы попросту.
— Если бы ты тогда сказала…
— Нет! — снова закрылось её лицо, и в глазах упрямый огонь. — Ты не серчай, Тилар, уж как я тебе ни верю, а его жизнь в твои руки я отдать не могла. Уж ты что хошь про меня думай…
— Тише, — говорю я и прижимаю её к себе. — Просто вместе…
— Нет! Я своих людей Пауку не отдам! Мои люди — они люди, неча Пауку их ломать!
Оказывается, она и о Зелоре знает. Ещё одна великая тайна… Не думаю, чтобы ей сказал кто-то из наших. Только Братья Совета знают Зелора и боятся его как чумы. Даже имя его не смеют назвать, чтоб не попасть в беду.
— Тише! — говорю я опять и укладываю её голову себе на колени. Эту гордую упрямую голову, эту милую умную головку, где, оказывается, так много всего.
— Ну хорошо, — говорю я ей. — Ты говоришь, что я таюсь от тебя. Но ты ведь и так все знаешь, Суил. Чего же ты ждёшь от меня?
— Все да не все! Я главного не знаю, Тилар: чего ты хочешь. Ты пойми, — говорит она, — не сдержать тебе все одному. Вон давеча… ты из Каса уехал, кулак разжал, так Асаг тут такое заворотил, что кабы не я да не Ларг, был бы тебе раздор да разор. Нет, Тилар, — говорит она, — не выдюжишь ты один! Пока двое вас было, вы все могли, а теперь ты ровно и не живёшь, а только с Огилом перекоряешься. Отпусти Огила, Тилар! Я тебе заместо него не стану, только он ведь и во мне сидит. Мы с Раватом как пополам Огила поделили — уж на что я за Карта зла, ничего, помнит он ещё меня, почешется! — а всё равно он мне, как родня — брезгую, а понимаю. Никто тебе так не поможет против Равата, как я — чтоб и драться, и щадить.
Ну, Тилар?
— Да, птичка, — говорю я. — Да.
И опять разговоры.
— Наставник, я доволен тобой, — сообщаю я Лагару. Промчался не день и не два, пока я выкроил этот вечер. Мне нужен он целиком, и, может быть, потому что я, наконец, решился.
— Наставник, я недоволен тобой, — говорю я Ларгу, и он удивлённо косится из-под набрякших век. Только он не преобразился: робкий, хилый, и суетливый, в заношенной мантии, но…
— Ты призван блюсти наши душ — что же ты их не блюдёшь? В них поселилась зависть, и для Братства это опасней, чем самый свирепый враг.
— Зависть — часть души человечьей, — ответствует Ларг разумно. — Нищий завидует малому, а богатый — большому. Не зависть погубит нас, Великий.
— А что же?
— Малая вера, — говорит он очень серьёзно. — Наши тела укрепляются, но наш души слабеют. Ты говоришь о зависти, Великий, но зависть — сорняк души невозделанной. Как забытое поле зарастает плевелами, так в душе нелелеем возрастают злоба и зависть.
Красиво говорит!
— Я знаю, что ты ответишь на это, Великий. Если, блюдя свою душу, ты обрекаешь ближних своих на муку и голод, чем ты лучше разбойника, что грабит убогих? Но разве злоба, растущая в огрубелой душе, не столь же губительна для ближних наших?
— А разве это не забота Наставника — возделывать наши душ? Разве я хоть когда-то тебе отказал? Разве я не просил тебя найти достойных людей, которые помогли бы тебе в нелёгкой работе?
— Да, — отвечает он бесстрастно, — ты щедро даёшь одной рукой, а другой — отбираешь. Разве ты не запретил наказывать недостойных?
— А вы с Асагом обходите мой запрет и сеете страх там, где должна быть вера. Наставник, — говорю я ему, — страх не делает человека достойней. Только притворство рождает он. Ты так много делаешь добрым словом, почему же ты не веришь в добро?
— Я верю в добро, — отвечает он, — но добро медлительно, а зло торопливо.
— Что быстро растёт, то скоро и умирает. Наставник, — говорю я ему, — наша вера мала, потому что мало нас. Нас окружают враги, и, защищаясь, мы укрепляем злобу в своей душе. Чтобы её одолеть, нам надо сделать врагов друзьями. Чем больше людей будет веровать так, как мы, тем больше будет у нас друзей, и тем лучше будем мы сами.
— Раньше ты не так говорил, — задумчиво отвечал он. — «Веру нельзя навязать, вера должна прорасти, как семя».
— Там, где она посеяна, Ларг. Видишь же, в Касе она понемногу растёт, у нас не так уж и мало обращённых.
— Но и не так уж много.
— Тут опасно спешить, Наставник. Помнишь сказочку, как некто нашёл кошелёк и с воплем кинулся за прохожим, чтобы вернуть ему пропажу?
— А прохожий решил, что это злодей и бросился наутёк. Помню, Великий. Потому и обуздываю доброхотов, хоть душа к тому не лежит.
— Зачем же тогда обуздывать? Отбери тех, что поумнее и отправь туда, где от рвения будет толк. Надо сеять, чтоб проросло.
Он смотрит мне прямо в глаза, и в его глазах недоверчивая радость.
— Великий, — говорит он чуть слышно, — ты вправду решился?
