— Эт таперича я сколь угодно на ноги поставлю… Хотя нет. Нельзя обнаруживать — с вашим братом энто штука опасная. Как зачнут со стрелок раненых подводами таскать…
— Мудро, Хрыкифор.
— Да нешто… На одном почечуе-то на круг больше выйдет, и спокойнее опять же. С вашими ухо востро надоть, а то враз с пером в боку на Поганьковском проснесси, к жизни вечной… Хотя какие они «ваши», а, барин?
— Признал никак?
— Дык как не признать. Маляву аккурат к утрене доставили, а там все прописано — и про картину вашу на спине, и что права рука висит, и что силой володеть могете.
— Что ж не слил меня, а, Хрыкифор? Поди жирно назначено-то?
— Да уж, назначено изрядно. Токмо денег у меня и своих хватает, лишних не нать. Тем паче, за иудину работу. Надо — ищите; мне не надо. Оно, когда по Ходу, все как-то лучше оборачивается, даже со шкурной стороны если взять. Вон, что против ихней пятихатки энти колечки? С умом подойдя, с их впятеро можно снять…
— А ну как узнают, что не донес?
— Кто?! Энти душегубы с пальцымя? Да ни в жисть, барин. Колечко твое одену — и они меня заместо правилки в кабак повезут, сахарными финиками кормить.
— А что, поколоть некому тебя? Не пользуется братва Знающими?
— Э-эх, какие на Мусорскве Знающие, барин. Тут место тако… — затруднился с определением орк, — тако… Тут силу земля сосет, а не дает. Слишком много под ней лежит, всякого…
— Чего? Мертвых?
— Да рази токмо их. Хотя и от них голод есть. Как старики говорят — эти семь холмов ране куда ниже были, а наросли — от крови. По крови ходим, из крови хлеб ростим, в кровь ложимся. Токмо не одни мертвые кости силу пьют, тут много чего рукотворного и под Хренлем, и под Солявкой, и в Чертопье. Наш брат старается подале от центра, одни чернокнижники насупротив, туда все лезут, эльфячьи выкормыши.
— Эльфячьи? — удивился Марат. — Уж кому-кому, а эльфам, по-моему, Знание-то уж точно до фени.
— Эт по твоему, барин. Ты вот сколько на свете живешь? Ну, на этом?
— Шестой на Вознесение Кул-Тху пошел.
— Вот. А я, его милостью, и Ёхана Страшного зацепил, и Замутку помню — ту еще, не нонешнюю; и Лжебрытвиев обоих, так вот. А старшие мои ишо до Пришествия Кул-Тху помнили, как оно было-то.
— И че было, к чему говоришь?
— Как тебе сказать… Не молочны реки, врать не стану, но Ход справно блюли и до самого Хода, понимаешь-нет.
— Как это, Ход — и до Хода? Ход же Кул-Тху объявил и направил?
— Ну, объявил-не объявил, ежели народ в покое оставить, он сам Ходом жить станет, без всяких Кул-Тху, верно?
— Не знаю.
— Ну, поживешь немного, сам поймешь — так или нет. Покамест, для беседы, прилепись к моему — будто согласен.
— Ну, хорошо. И что?
— А то. Покамест эльфячьего духу не было, под Ход гнуть никого не надо было — народ сам и поправлял, и спрашивал — что с себя, что с царя, ежли требовалось. Дурная кровь по земле недолго ходила — накосорезил, обнаружил гнилоту свою — и все, в землю, без аблакатов. Нынче же — чем кровь гаже, тем выше она сидит. Вот сам скажи — отчего на свете братва не переводится? Отчего про Ход с амвона рассказывают, Присиделт со служивых его же с понтом «требует», а народ — не хочет, а? Нет у народа согласия жить по этому Ходу, потому как не его это Ход, одно название осталось. Те, кто из народа пошабутнее — вот тебе и братва. Не изоймешь, доколе правды не станет.
— Обожди, Хрыкифор, а при чем тут эльфы? Это ж наш Ход. Ну, закривел — дак нам и поправлять, нет?
— И-и-их, силы в тебе много, барин, однако ты уж прости, а ума ты ишо не нажил. Живи, смотри, Кул-Тху даст, дак сам поймешь. Пока тебе об этом толковать срок не вышел… Можа, отдыхать изволишь, нет?
Марат согласился, и был отведен в одну из многочисленных комнат над Хрыкифоровым банным двором. Вытянувшись на чистом тюфяке, мгновенно провалился в сон под грохот уборки внизу: баня готовилась к завтрашнему наплыву, наступал банный день.
Глава десятая. Ее можно вообще пропустить — мутная, кошмар. Вдобавок из двух подглавок — первая еще туда-сюда, герой валит из Мусорсквы на юга, бухает-отдыхает и мутно думает за «как жыть дальше». Вторую пропускай, однозначно. Автор там че-то бредит мальца; дунул, по ходу. Ниче так, похоже, трава была. Я б ее даже не писал, но жаба давит. Че-то вот хочется мне БАБЛА, и все тут
— Пора, барин, скоро к утрене ударят…
До чего хорошо, спрыгнув с постели, ощутить холодок чистой рубахи на отмытом до скрипа теле. Шершавые, потерявшие грязный лоск штаны, снова будто из лавки казакин, еле слышный запах щелока — ерунда, выветрится. И главное — тело слушается, даже пытается по собственной инициативе перепрыгнуть через две ступеньки.
— Вот, барин, полезай в корзину, да накрывайся рогожею. Я тебя волосами поверху присыплю, ни одна собака в жизнь проверять не полезет.
— Че ж они такие вонючие-то…
— Какими им быть-то, там в стоках черного сала на палец набивается. А человечья грязь страх до чего вонюча… Ладно, полезай, человек. Кул-Тху даст, дак и свидимся.
— Счастливо, Хрыкифор.
Безвозбранно прокатившись под вонючими волосами через пол-Мусорсквы, человек покинул корзину на Повдольской щеточной мануфактуре. Продравшись через густое море телег, ожидающих разгрузки, человек вышел за ворота мануфактуры, радостно вдыхая прохладный предосенний воздух, уже несущий горькую нотку начавшей опадать листвы. Снова дорога, и снова на кармане ноль да вдоль — о Крыле лучше не вспоминать, йоббитские прогоны срока давности не имеют. Человек решил пройти до Апчихова пешком — дабы посадкой на южный дилижанс не создать совпадения — на тот случай, если кто-либо сопоставит описания объекта, мывшегося у Хрыкифора, человека, прошедшего через щеточное производство и человека, севшего на транспорт в Повдольске.
Человек шагал по Старой Шниферопольке под неярким августовским солнцем, порой останавливаясь пошутить со старыми орчихами, продающими у дороги разную хрень, и потому вошел в Апчихов отяжелевшим от съеденного. Обходя въездной кордон, Марат переоценил размеры этого населенного пункта и прошел леском и дачами с пол-Апчихова, прежде чем догадался, что если прямо сейчас не свернуть, то скоро уже откроется Сырбухов.
Над станцией, показавшейся в конце пыльной улочки, плыл дух шашлыка, разноголосица отъезжающих и всегдашний пронзительный вопль наперсточника: «кручу-верчу-выйграт хочу! мушшина подходите, ставыш семь снымаешь сорок» и так далее, с веселым цыганским выговором. «Ужин» — машинально отметил Марат. В знак благодарности к старому Зашквару, сняв с кидавшего три листа зыганенка золотой, Марат подмигнул не решившейся вмешаться охране, и подсобрал мальчишке толпу, начав кричать, махать руками и «ставить». Вывинтившись из толпы, Марат обошел заинтересовавшихся гвалтом мусоров и подозвал одного из охранников, молодого нарядного ракшаса:
— Чавора, в этой деревне сидят во что-нибудь, окромя верю-не верю?
— Хэ, лучи, ты не поверишь, тут кабак с закатом уже на клюшке… Нет, нет, лучи, не найдешь ты здесь
