запертые и темные, широкая Нантань обезлюдела. У дверей чайной жалостливо пела нищенка над коробкой для денег, в которой было втрое больше того, что осталось у Оты. Он бросил ей одну полоску меди – на удачу.
В веселом квартале начиналась самая обычная ночь. Все было как всегда: флейты и барабаны, ароматы благовоний и каких-то иных дымов, меланхоличные взгляды женщин, торгующих собой с низких балконов и из проемов окон. Только Ота будто пришел сюда впервые, из другого края. «Еще не поздно повернуть назад», – говорил себе Ота. Даже сейчас можно было отказаться и уйти, как он ушел из школы давным- давно. Уйти и назвать это силой воли или нравственной чистотой. Или безмятежностью камня. Всегда найдутся слова для оправдания, но сути они не изменят.
Проулок был там, где показал Бессемянный – почти незаметный в тенях окружавших домов. Ота ненадолго задержался у поворота. Где-то в глубине горел фонарь, ничего, кроме себя, не освещая. Мимо проковылял борец с разбитой в кровь головой. Два ткача на другой стороне улицы засмеялись, показывая на него пальцами. Ота шагнул в темноту.
Под ногами хлюпала грязь и нечистоты, словно он шел по илистому мелководью. Фонарь с каждым шагом делался ярче, хотя идти до него не пришлось: дверь, описанная андатом, нашлась раньше. Ота надавил на нее рукой. Доски были крепкими, замок – чугунным. Сквозь ставни пробивался свет. «Значит, внутри, – подумал Ота, – горит огонь. Значит, поэт там, в своем тайном убежище – скрывается от дворцовых красот и дома, доставшегося в придачу к ноше». Он осторожно подергал дверь, но та была заперта. Потом он поскребся, постучал, но никто ему не открыл. Можно было бы взломать замок ножом, поднять щеколду – пьяный этого даже не заметит. Но на улицах было еще слишком людно, а андат советовал приходить за полночь. Сейчас же свеча еще не прогорела до первой четверти.
– Хешай-кво! – громко окликнул Ота. Его голос прозвучал гулко среди каменных стен. – Отоприте!
Довольно долго никто изнури не отзывался, но потом полоска света вокруг ставней потемнела, щеколда тяжело звякнула и дверь, скрипя, отворилась. На пороге возникла приземистая темная фигура Хешая-кво. Его халат был мятым, волосы – всклокоченными, широкий рот неодобрительно кривился.
– Ты что тут забыл?
– Надо поговорить, – сказал Ота.
– Нам не о чем разговаривать, – отрезал поэт и шагнул назад, толкая дверь. – Ступай прочь.
Ота навалился на дверь со своей стороны – сначала поддал плечом, потом уперся спиной и ногами. Поэт с удивленным «ох» упал навзничь.
В доме было тесно, грязно и убого. Деревянная раскладушка стояла почти вплотную к очагу, пол усеивали пустые бутылки. С просевших потолочных балок на стены сползали потеки плесени. Пахло болотной гнилью. Ота закрыл за собой дверь.
– Ч-чего тебе надо? – промямлил поэт, бледнея от страха.
– Надо поговорить, – повторил Ота. – Бессемянный сказал мне, где вы скрываетесь. Он послал меня вас убить.
– Убить? – переспросил Хешай и вдруг хмыкнул. Его страх как будто улетучился. Казалось, ему даже смешно. – Убить меня. Боги…
Качая головой, он протопал к раскладушке и уселся на нее так, что холст затрещал. Ота встал между очагом и дверью, готовясь перехватить Хешая по пути, если тот бросится бежать. Хешай и не пытался.
– Стало быть, явился меня прикончить? Ну что же. Парень ты крепкий, а я старый, жирный и почти пьяный, поэтому много хлопот не доставлю.
– Бессемянный сказал, что вы были бы рады умереть, – произнес Ота. – Хотя, по мне, это он хватил. В любом случае я ему не марионетка.
Поэт хмуро посмотрел на него, щуря красные глаза от яркого пламени. Ота ступил вперед, сел, поджав ноги, как в школе, и сотворил жест обращения к учителю.
– Вы ведь знаете, что происходит. Насчет Амат Кяан и ее выступления перед хаем. Вы должны знать, что за этим последует.
Медленно, словно нехотя, Хешай принял утвердительную позу.
– Бессемянный надеялся, что я убью вас и предотвращу этот кошмар. Я не убийца, – сказал Ота. – Только ставки… цена, которую заплатят невинные… и Маати… слишком высока. Я не могу этого позволить.
– Понимаю, – произнес Хешай. Потом он надолго замолк – только пламя потрескивало в тишине. Наконец поэт задумчиво потянулся куда-то вниз и поднял недопитую бутылку. Ота смотрел, как он пьет, слышал, как булькает в глотке. Вскоре раздалось:
– И как же ты намерен выйти из положения?
– Освободите андата, – сказал Ота. – Я пришел просить, чтобы вы дали Бессемянному волю.
– Вот так просто?
– Да.
– Не могу.
– А по-моему, можете.
– Я не сказал, что это невозможно. Боги, чего уж проще. Надо было бы только… – Он развел пальцы в жесте освобождения. – Однако мне это не под силу – вот что я хотел сказать. Сожалею, парень. Знаю, с твоей стороны все кажется просто, но это не так. Я поэт Сарайкета, а этого не отменишь, даже если очень устал. Даже если тебя разрывает изнутри. Даже если гибнут дети. Суди сам: если бы тебе пришлось выбирать – спасти город или подержать в руке горящую головню, ты бы потерпел. Если ты, конечно, приличный человек.
– А каким вы будете человеком, если позволите хаю мстить невинным людям?
– Я буду поэтом, – ответил Хешай с печальной улыбкой. – Тебе, молодому, не понять. Я держал эту головню, когда тебя еще на свете не было. И бросить не могу – потому что не могу. Слишком тесно со всем этим повязан. Если остановлюсь хоть на миг, то стану никем и ничем.
– Мне кажется, вы ошибаетесь.
– Да. Да, я вижу, что тебе так кажется, но твое мнение здесь ничего не решает. Хотя ты ведь это предвидел, так?
Оте и до того было тягостно, а теперь будто камень в желудок упал. Он принял позу подтверждения. Поэт наклонился вперед и накрыл его руку своей широкой лапищей.
– Ты ведь знал, что я не соглашусь, – сказал он.
– Я надеялся…
– Но должен был попробовать, – одобрительно закончил Хешай. – Это говорит в твою пользу. Ты должен был попробовать. Не вини себя. Я не нашел в себе сил это прекратить – после стольких-то лет самого живого участия. Выпьешь?
Ота принял бутылку, глотнул и отдал. Вино оказалось крепким, с примесью чего-то еще, что оставляло травяной привкус в гортани. В животе разлилось тепло. Хешай, видя его удивление, рассмеялся.
– Забыл предупредить. Вино непростое – к телячьим потрохам его не подают, но мне нравится. Оно меня усыпляет. А почему – прости за нескромный вопрос – наш общий знакомый решил, что ты пойдешь для него на убийство?
Слово за слово, Ота рассказал ему свою историю – свою тайну и Вилсинову, кто сбросил на Лиат черепицу и почему Маати обречен на страдания. Хешай внимательно слушал, время от времени кивая и задавая вопросы для пояснений. Когда всплыла тайна происхождения Оты, поэт только округлил глаза, но ни словом не отозвался. Он дважды протягивал бутылку, и Ота пил с ним вместе. Удивительно было облекать все в слова, слышать из собственных уст еще только наполовину обдуманные мысли, историю его судьбы, чужих судеб, рассказ о справедливости и предательстве, верности и переменах, которые море творит с человеком. Вино, страх, боль и тяжесть в груди Оты превратили старика поэта в его поверенного, исповедника, друга – пусть на один миг.
Ночная свеча прогорела почти до половины, когда Ота подытожил признание – свои мысли и промахи, тайны и неудачи. Об одном он пока не был готов упомянуть – о корабле, где на последнее серебро заказал два места, чтобы отплыть на юг перед рассветом. О маленьком кораблике с Запада, решившемся на зимний торговый рейд в край, где море не покрывается льдом. О корабле для убийцы в бегах и его подручного. Эту тайну он придержал.
