вывел на улицу, а затем к западу, до самой пристани, и прочь из Сарайкета.
– О чем это ты? – спросил Маати. – Как Ота-кво…
И осекся, потому, что в этот миг Бессемянный издал нечто похожее на вздох и исчез, оставив после себя лишь пустую одежду и запах дождя.
20
Утро началось как любое другое, пока не подоспела новость.
Едва Лиат ее услышала в гудении общей комнаты – Мадж исчезла, поэт убит, – она бросилась к дворцу, забыв о собственной безопасности, если в этот миг где-то могло быть безопасно. Когда она перебежала через мост над водой, бурой от опавшей листвы, бока у нее болели, а в раненой руке с каждым ударом сердца отдавалась боль.
Лиат не знала, что сказать, как передать Маати услышанное. Когда она открыла дверь, нужда отпала сама собой.
Удобная изысканная мебель была отодвинута к стенам, ковры – скатаны, так что середина комнаты осталась голой, словно поляна в лесу. В воздухе пахло дождем и дымом. Маати, одетый в кое-как подвязанное церемониальное платье, стоял на коленях посреди круга. Его лицо было бледным, волосы – всклокоченными. Перед ним лежала раскрытая книга в кожаном переплете, исписанная красивым почерком. Маати читал ее вслух. Его тихий, гулкий речитатив отражался от стен, дробился и несся обратно к нему, сложный, как музыка. Лиат зачарованно смотрела, как Маати шевелит губами и раскачивается взад-вперед, творя странные жесты. Внезапно что-то похожее на ветер коснулось ее, не задев платья. В комнате чувствовалось чье-то присутствие, словно в хайском дворце, только тысячекратно усиленное и бесконечно далекое от человеческого.
– Прекрати это! – выкрикнула она, едва поняв, что происходит. – Прекрати!
Лиат бросилась вперед, преодолевая сопротивление невидимой силы. На нее дохнуло как из горнила, только не жаром, а чем-то другим. Маати как будто услышал ее краем уха. Он повернул голову, открыл глаза, и нить заклинания прервалась. Отголоски зазвучали вразнобой и начали гаснуть, словно аплодисменты, редеющие до жидких хлопков. И вот уже в комнате стало тихо и пусто, не считая их двоих.
– Это невозможно! – сказала Лиат. – Ты же сам говорил, это почти то же самое, что Хешай делал прежде. Сам говорил, что ничего не получится. Твои слова, Маати!
– Я должен попробовать, – ответил он. Это звучало так просто, что Лиат не нашлась, что возразить. Она просто осела перед ним, поджав ноги. Маати моргал, как в полусне.
– Должен попробовать. Если не медлить, то может быть… если попытаться сейчас, вдруг Бессемянного еще можно вернуть… Я смогу перехватить его, пока Хешаев труд не совсем…
Прозвучавшее имя поэта вывело Лиат из оцепенения. Оно подсказало ей, о чем говорить. Лиат взяла Маати за руки. Он слегка скривился, словно от боли, и она немного разжала пальцы, но не отпустила его.
– Хешай умер, Маати. Его больше нет. И сколько бы ни прошло – час, день или год, – живее не станет. А Бессемянный… его уже нет. Их обоих нет.
Маати закачал головой.
– Не верю, – сказал он. – Я понимаю Хешая лучше, чем кто-либо. Я знаю Бессемянного. Еще недавно они были здесь. Времени у меня мало, но если мне удастся…
– Уже поздно, Маати. Уже слишком поздно, и сделать это – все равно что кинуться в реку. Ты умрешь. Ты сам мне так сказал. Сам. Если поэту не удается воплотить андата, он погибает. А это… – она кивнула на открытую книгу, написанную умершим, – …это тебе не поможет. Ты сам так сказал.
– Теперь все изменилось, – сказал он.
– Каким образом?
– Таким, что я должен попробовать. Я поэт, любимая. Вот кто я такой. И ты не хуже меня знаешь, что замены Бессемянному нет.
– Нет так нет.
– Значит, Сарайкет…
– Сарайкет – просто город, Маати. Дороги, дома, люди, склады, статуи. Он тебя не знает. Он тебя не любит. А я люблю. Прошу, не делай этого!
Маати мягко, осторожно высвободил руки. Когда он улыбнулся, в его лице было столько же нежности, сколько печали.
– Тебе пора, – сказал он. – А мне нужно закончить начатое. Если выйдет, как я хочу, мы скоро встретимся.
Лиат встала. Комната расплывалась сквозь пелену слез. Лиат бросило в жар, но не от грусти, а от негодования, подогреваемого болью.
– Можешь губить себя, если хочешь! – выпалила она. – Давай, погибни сейчас, и может, тебя даже назовут героем. Но мне будет виднее!
Она развернулась и скрепя сердце вышла. На ступеньках Лиат остановилась. Солнце холодно сияло в голых ветвях. Она зажмурилась, готовясь вот-вот услышать мрачный, неестественный речитатив. Вороны прыгали с ветки на ветку и вдруг, как по сигналу, снялись и полетели на юг. Лиат простояла почти пол- ладони, чувствуя, как холод давит на нее со всех сторон.
Она гадала, сколько еще сможет ждать. Спрашивала себя, где сейчас Итани и знает ли он, что случилось. Простит ли когда-нибудь ее за любовь к другому. Лиат стала жевать щеку, пока та не заболела.
Сзади скрипнула дверь. Вышел Маати, запихивая книгу в рукав. Выглядел он подавленно.
– Что ж, – произнес он, подходя к Лиат, – придется мне вернуться к даю-кво и сказать, что я не оправдал надежд.
Она шагнула вплотную к нему, прильнула к плечу головой – теплое. А может, она слишком долго простояла на холоде. На мгновение Лиат вспомнила объятия Итани и запах его кожи.
– Спасибо, – сказала она.
Со дня смерти поэта минуло три недели. Дольше город не мог затаивать дыхание. Напряжение еще оставалось, как и страх, и неуверенность. Амат видела их на лицах и в позах прохожих, слышала в громком деланном смехе, в ругани пьяниц на улицах веселого квартала. Однако первое потрясение сходило на нет. Время, застывшее от внезапной утраты андата, снова двинулось вперед, и это выманило Амат из убежища – дома утех – в город. Ее город.
В седине зимнего тумана улицы походили на воспоминания – вот из мглы выплывал знакомый фонтан, обретал форму и вес. Резные фигуры корабля и рыбы, орла и лучника отливали каменным глянцем, а стоило удалиться – блекли, серели и наконец смешивались с темнотой и обращались в ничто. Амат задержалась у прилавка на набережной, купила кулек жареного миндаля, покрытого бурым сахаром. Женщина, которой она отдала полосу меди, приняла позу благодарности. Амат пошла к кромке воды, разглядывая прячущиеся под парапетом волны, вдыхая привычную смесь запахов соли и пряностей, курений и отбросов. Она резко подула на сладости, чтобы остудить их, как когда-то в детстве, и приготовилась к последней встрече. Опустошив кулек, Амат смяла его и уронила в море.
Дом Вилсинов одним из первых показал своей бурной деятельностью, что сулит новое будущее. Еще не дойдя до имения, Амат встретила несколько повозок, мчащих в противоположную сторону. Склады стремительно опустошались, товары отправляли в Гальт или Западные земли. Людские очереди, стекающиеся к знакомому подворью, напомнили Амат дорожки муравьев вокруг куска сахара. Она задержалась перед Древом гальтов, презрительно оглядела его и… нашла забавным, чем удивила саму себя. Видимо, ей тоже оказалось не под силу задерживать дыхание целых три недели.
– Амат-тя?
Она обернулась. Во дворе стоял Эпани, тщедушный домоправитель Вилсина, который стал распорядителем после нее. Он сложил руки в позе приветствия, хотя на его лице застыла неловкость. Амат ответила сообразно, только более изящно и вежливо.
– Передай, что я хочу с ним поговорить, хорошо?
– Он не… то есть…
– Эпани-тя. Ступай, скажи ему, что я здесь и хочу с ним поговорить. Я не спалю дом в твое
