Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса

— Нет. Не беременна. А очень хочу. И не могу, потому что…

— Я понимаю, — ответил Анакин. Нахмурился, сел в кресло, сплёл руки. — Понимаю.

Она взглянула на него с безумной надеждой:

— Так ты поддержишь мой план? Ты поговоришь с Мотмой? Ты… ты примешь мой план относительно того, что будет дальше?

— А что будет дальше?

— У Мон есть идея, — она улыбнулась. — Она не говорила конкретно, но намекнула. Сделать так, чтобы Палпатина убили джедаи, а ты оказался на месте преступления, вступил в бой, доказав свою лояльность… а потом свидетельствовал бы против Храма. Канцлера закопают, — только тут Анакин понял, что его жена на грани истерики, — развеют по ветру, сожгут — словом, совершат все необходимые обряды. Президентом, скорей всего, станет Мотма. Но это сейчас пока не важно, это будет своя, сложная интрига, политика, которую мы будем разрабатывать тщательно и поэтапно. Но нам… мне надо знать. Согласен ли ты на устранение Палпатина?

— Ты думаешь, мы справимся без него с государством?

— Я думаю, что с государством справиться легче, чем с ним.

Анакин долго смотрел на свои руки.

— Ты права, — наконец глухо сказал он. — Легче справиться с государством.

— Значит — да?

— Да.

— Эни.

Он поднял голову.

— Иди сюда, — сказал он ей.

Любовь и сила

Канцлер вертел в руках маленькую костяную безделушку. Статуэтку ручной работы. Подарок одной из планет.

— Молодец, — сказал Палпатин. — Замечательно сработано.

— Я слишком много лгу.

— Тебе всё равно не перегнать меня в этом, — Палпатин улыбнулся губами, но жёсткими оставались глаза. — Я лгу всю жизнь. И буду лгать до самой своей смерти. Ты чувствуешь себя виноватым перед женою?

— Да, — ответил он спокойно. — Я уже говорил. Но это не имеет никакого значения.

— Ладно.

Анакин поднял голову и посмотрел на канцлера. Тот уже не улыбался. Только смотрел.

— Что? — спросил Анакин.

— Не имеет значения? — сказал Палпатин. — Почему?

Перед тем, как ответить, он сделал секундную паузу.

— Потому что, что бы я ни чувствовал… — он замолчал.

— Это не повлияет на твои поступки? — хладнокровно продолжил Палпатин.

— Да.

— Ты уверен?

— Да. Почему я должен быть не…

Палпатин встал и прошёлся по комнате.

— Ты намертво прикипаешь. С мясом и кровью.

— Это плохо?

— Не знаю. Скорей всего, да. В этой ситуации точно: да.

— Я же сказал, что это не повлияет…

— Врёшь. Причём сам себе. Взрыв эмоции — голова теряет контроль. А если это произойдёт в один из критических моментов? Скорей всего, так и будет. Люди редко бесятся в спокойной обстановке.

— Да…

— Слышу в голосе твоём большое невеселье.

— Да, — он вздохнул, переплёл пальцы рук. — Что предлагаете? Отрешиться от привязанностей?

— Не язви, мой мальчик. Отрешением здесь и не пахнет. Но ситуация в самом деле сложна. Ты понимаешь, что произошло? Твоя жена переметнулась. Предала. Не рыпайся, сиди, — остановил его канцлер. — Дай договорить. Не то чтобы я клеймил предательство разными нехорошими словами. Я сам использую и предаю. Это жизнь, — он чуть заметно приподнял плечи. — Но сейчас предают — меня. А значит, становятся моим врагом. Да, я знаю, она не обладает всей полнотой информации. Что это меняет? Ничего. Она не доверяет мне как политику, как человеку. Она работала на меня и на мою власть — теперь же она хочет заиметь её для себя. Молчи. Если бы она знала, что я — ситх, всё было гораздо хуже. Она ревновала б — сильней. Только этот мотив — главный.

— Она говорила о семье и детях…

— Да.

— Теперь вы дайте мне договорить, — Анакин тоже хотел подняться, но потом махнул рукой и остался сидеть. — Семья, мы с ней, дети. Власть ради семьи, — он проговорил это медленно, недоумённо повёл плечами. — Она… серьёзно? Как вы думаете?

— Да.

— Значит, это мотив?

— Для неё — сверхважный.

— Семья?

— Да, — Палпатин улыбался. — Я её даже в чём-то понимаю. Я тоже хочу завоевать мир — для своих.

— Но вы не хотите кормить их манной кашей, — Анакин был резок — неожиданно для самого себя. — Вы не слышали это. Не были с ней рядом. Я же чувствовал эмоцию. Цель.

— Покой?

Анакин вскинул голову:

— Покой. Маленькое гнёздышко тепла и света посреди океана враждебной тьмы, — он рассмеялся сквозь зубы. — Поэтически, но верно. Дело же в том — что для меня — там, в океане — свобода. Именно за неё я дерусь. Чтобы перестать ограничивать себя. Кастрировать, смущаться. Чтобы однажды суметь войти в неё — и пить, и напиться. Ведь ей даже не объяснишь, чего лишил меня Орден. Она не в состоянии понять. Потому что не слышит. Это же из раздела мистического идиотизма. Да, Орден меня лишил: возможности полноценной семьи, политических прав, независимости, свободы выбора в этом… в профессиональном и личном плане… Я как-то пытался объяснить, она не воспринимает. Что Орден отсекает меня от того, чему нет описания в материальном мире. От этого океана свободы и тьмы. Совершенно дикая стихия, в которую я хочу войти и которой я хочу стать. Не те куцые экзерсисы смущенного общения с Силой. Самому стать стихией. Властью. Волей. Волной. Накрыть мир, влиться. Не раствориться, не подчинить. Стать… соприродным… — он рассмеялся вновь, глядя на лицо Палпатина. — Ну да, что я вам объясняю. А у неё при моих попытках появляется на лице такое выражение: чем бы дитя… Глупое такое. Наверно, так же снисходительно смотрят на поэтов, художников, бойцов, бродяг. Какого хрена? Это — не дело. Это так. Ребяческая фигня. Вот то, что я собираюсь командовать флотом — это серьёзно, — он всё-таки вскочил. — То, что я смог бы управлять государством — это серьёзно. Отец и семьянин — это серьёзно. А мои уплывы в океан тьмы — да ладно, мальчик, ты излечишься скоро от этого! Слепая дура.

Он сел.

— Конечно, слепая, — спокойно ответил Палпатин. — Сознательно слепая, мой мальчик. Чтобы она там ни говорила — но в эту область ей путь закрыт. Она никогда не сможет разделить её с тобою. И потому