— Вы не знаете, кто сидит с Отто Юльевичем? Это его дочь или жена?
— И не дочь, и не жена, — сказал сосед, улыбнувшись, и изучающе поглядел на меня. — Это Маргарита Ивановна Михайлова. Она близкая подруга моей сестрёнки. Если хотите, я вас познакомлю с ней…
— Тогда уж нас обоих, — вмешался в разговор Иван.
В это время из-за стола поднялся член нашего правительства. Он внимательно оглядел присутствующих, как бы отыскивая среди них тех, в честь кого собрались сегодня все на торжество. Спокойным глуховатым голосом он начал говорить о том, какое важное значение имела наша победа на озере Хасан, о том, что империалистам хотелось прощупать прочность нашей государственной границы, определить, сильна ли наша Красная Армия. Благодаря стойкости и героизму советских пограничников врагам нашей Родины удалось дать достойный отпор…
Известные генералы произносили тосты, в которых упоминали имена моих боевых товарищей.
Скованность прошла. Присутствующие стали чувствовать себя более свободно, когда встали из-за стола. Разговаривали, шутили, смеялись.
Однако ни мне, ни Ивану никак не удавалось скрыть смущения, когда к нам подходили заслуженные седовласые военачальники, грудь которых была вся увешана орденами, и поздравляли нас, высказывали свои пожелания. Невольно хотелось вытянуться перед ними и отчеканить рапорт. Но их приветливые, добродушные улыбки говорили о том, что сегодня на какой-то короткий срок можно и забыть о воинских званиях, что наше присутствие под сводами Большого Кремлёвского дворца и нынешнее торжество как бы делает всех нас равными…
После банкета, когда гости стали расходиться, я потерял из виду Отто Юльевича и Маргариту Ивановну.
Все последующие дни у нас были настолько заняты, что не удавалось выкроить и часа свободного времени, чтобы пройтись по городу, осмотреть достопримечательности Москвы. Нам устраивали официальные приёмы, звали на встречу с рабочими на заводы и фабрики. Но где бы я ни был, предо мною неотступно стояли большие, чёрные, чуть задумчивые глаза…
Спустя три дня мы с Иваном расстались. Он поехал в Первомайку проведать отца, я отправился в Казань по приглашению правительства Татарстана.
Я был переполнен радостью, что еду в отчий край, й одновременно меня не покидало ни на минуту беспокойство. Казалось бы, грустить не о чем. Земляки и родственники ждут меня, готовят торжественную встречу. А главное — я с чистой совестью могу сказать им: «Надежды ваши оправдал, наказы выполнил!» Словом, глаза могу не прятать при встрече со знакомыми. В сердце не должно бы остаться места для печали. Но меня что-то тревожит. Будто потерял что-то дорогое мне. Сам не пойму.
Поезд убавил ход, подходит к вокзалу. На перроне множество людей. И опять — цветы… В толпе я увидел Гайшу-апа. Рядом с ней был Калимулла-абый. А вон и Анвар, и Абдулла, и Ибрагим, и Сафиулла, и Хафиза, и моя любимая сестрёнка Эмине.
Прежде чем поезд замер у платформы, я спрыгнул с подножки вагона и подошёл к родителям. Казалось, мама помолодела. Лицо у неё гладкое, румяное. Она вся светится от радости. Обняла меня, проводит по лицу тёплыми ладонями, будто всё ещё не верит, что я вернулся — здоровый, невредимый.
Отец постарел. Ссутулился, и морщин на лице прибавилось. Он отпустил бородку, усы. Мы обнялись. Он крепко, по-мужски, похлопал меня по спине.
Что и говорить, хорошо бывать в гостях. Но, оказывается, и это утомляет. Думал, удастся дома отдохнуть как следует, — куда там. На день поступает пять-шесть приглашений. И никого обойти нельзя — обидятся. Не один кто-то обидится на тебя, а целый коллектив завода. Не один школьник разочаруется в тебе, а вся школа. Не один какой-то малыш огорчится, что не довелось ему увидеть настоящего живого героя, а целый детский сад.
И на каждой встрече надо сказать что-то интересное. Иной, раз, утомившись, стараешься быть кратким, не останавливаясь на подробностях: произошло, мол, такое дело, японцы нарушили границу, а мы их отбросили назад… Тут и сам не рад, что хотел легко отделаться, — начинают сыпаться вопросы. Принимаешься о товарищах рассказывать — просят о себе рассказать. И получается, будто хвастаешься. Даже неловко как-то.
Запомнилась мне поездка в Ямаширму… Встречать вышли, как водится в деревне, к околице. Собрались все жители села, будто на сабантуй, все принаряженные. От ворот повели меня прямо в свой клуб,
— Уж ты нас извини, земляк, — обратился ко мне председатель. — Сам видишь, ни одна изба столько народу не может вместить. А послушать тебя все хотят. Давай рассказывай-ка о себе. Ты не к чужим приехал, на родную землю ступил. Выкладывай по порядку всё, как было…
Клуб весь в алом — украшен плакатами, флагами, будто к большому празднику приготовились. Больше часа заставили меня выступать ямаширменцы. А потом плотным кольцом обступили родственники, друзья детства, стали наперебой приглашать в гости к себе.
Председатель запряг в лёгкие сани быстроногого конягу и решил повозить меня по колхозным владениям. Он показал мне кузницу, мастерские, всю тогдашнюю технику. Потом мы поехали на скотный двор, и первым делом председатель повёл на конюшню. В те годы почти в каждом колхозе растили породистых лошадей для Красной Армии.
Мы пришли в длинное, просторное помещение, где стояли племенные кони. Чистые, упитанные. Шерсть гладкая — лоснится. У каждого отдельная клеть, а над дверью — дощечка с надписью, где указаны кличка, возраст, порода и родословная коня. Вспомнил я своего Дутого, и у меня тоскливо защемило сердце.
Председатель-агай взял меня под руку и подвёл к просторной клети, в которой стоял, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, молодой жеребец чёрной масти. А грудь у него была белая, как у ласточки. Оказывается, и кличка у него Карлыгач — Ласточка. Председатель толкнул дверь и вошёл в клеть. Достал из кармана корку хлеба, попотчевал своего любимца. Затем надел на него уздечку.
— Вот и познакомил я Карлыгача с тобой, — сказал он, передавая в мои руки уздечку. — Мы его для тебя вырастили, Гильфан. Недавно нам удалось получить разрешение военкома послать Карлыгача на Дальний Восток, на твою заставу. Принимай, братец, подарок от нашего колхоза! Пусть он будет твоим верным помощником и другом.
Хотя мы с Иваном уже решили остаться в военной академии, не смог я обидеть этого доброго человека отказом. Принял я коня и поблагодарил председателя.
А Карлыгач будто понимал всё — уткнулся мордой в грудь мою и замер.
Председатель, смеясь, сунул в мою руку горбушку.
— Угости его, — сказал он.
На второй день мы с председателем поехали в Кокушкино. Было раннее морозное утро. Отдохнувшая лошадь бежала рысью. Сани плавно катились по ровной дороге. Председатель без умолку рассказывал о колхозных делах, о том, что в Кокушкине недавно создали музей, где собрано множество экспонатов, связанных с детскими и отроческими годами Владимира Ильича Ленина.
Мне вспомнился Харис-абый, некогда повстречавшийся нам на берегу Ушны. От него я тогда впервые узнал, что в этих наших местах бывал Володя Ульянов… Странно, один-единственный раз видел я Харис- абыя, а помню до сих пор. И, наверно, ещё долго помнить буду. Он тогда неожиданно пробудил во мне такие добрые чувства, о которых я не ведал, заставил понять, что в справедливости, нежности, любви нуждаются не только люди, но и реки, и деревья, и ласточки, и цветы… Он будто открыл нам глаза. Мы увидели, как часто были жестоки с теми, кого надо любить, лелеять. Конечно же, мы и до той поры очень любили свой край. Но беречь его ещё не умели…
Через полчаса мы въехали в бывшее поместье Бланка. Особняк, в котором разместился музей, был восстановлен в прежнем виде. Отыскали старую мебель и расставили её в точности так, как она стояла в те времена, когда здесь бывал Володя Ульянов.
Я увидел под стеклом и фотокопию письма, написанного Владимиру Ильичу крестьянами села
