бросили в темницу, отняв у них всю их собственность. «И такой ужас воцарился в городе, — пишет Фалько, — что ни один мужчина и ни одна женщина не дерзали выйти на улицу или на площадь».
Даже по возвращении в Салерно гнев короля не утих. Некоторые из кампанских вассалов, которые уже поздравляли себя с тем, что легко отделались, неожиданно обнаружили, что их земли и имущество конфискованы. Некоторые оказались в темнице, а большинство отправились в изгнание «за горы». Когда 5 ноября Рожер отплыл на Сицилию, его провожали запуганные и покорные бароны.
1139 г. был самым победоносным годом царствования Рожера. В этом году умер его главный враг Райнульф, прекратили свое существование мелкие династии Неаполя и Бари; был сокрушен Роберт Капуанский, который, хотя и провел остаток жизни интригуя против короля, никогда более не представлял серьезной опасности для Сицилийского королевства. В тот же год Рожер одержал самую знаменательную за целое столетие победу на материке, смыв позор Риньяно. В королевстве южной Италии воцарился мир, бароны и города полностью подчинились королевской воле, и последние германские имперские захватчики погибли или покинули эти земли. Наконец состоялось примирение между королевством и папством, и законный, неоспоримый папа признал сицилийскую монархию. Сам Рожер проявил мужество, дипломатичность, государственную мудрость и — если не считать самого конца — милосердие; хотя в проявлении этой последней добродетели Рожер отошел от прежних высоких идеалов, он по-прежнему превосходил большинство своих современников.
«Так, — заключает архиепископ Ромуальд из Салерно, — Рожер, могущественнейший из королей, раздавил и сокрушил врагов и предателей, вернулся со славой и победой на Сицилию и правил королевством в мире и спокойствии». Это звучит как конец сказки, и Рожер, отплывая домой, определенно имел все основания радоваться. Но он не был счастлив. Судя по его поведению в Трое и Бари, у него было скверно на душе. Последние несколько лет оставили в его сердце осадок горечи и разочарования, от которых он так и не смог полностью избавиться. Его великодушием слишком часто злоупотребляли, его доверие слишком часто обманывали, великие планы, которые он строил, думая о своем королевстве, слишком часто рушились из-за эгоизма и честолюбия нормандских баронов. На Сицилии, где не было больших фьефов, представители трех религий и четырех народов счастливо жили в мире и благополучии; в южной Италии он не достиг ничего — его вассалы ему постоянно мешали. Рожер возненавидел полуостров. В будущем он передал тамошние дела, насколько это было возможно, сыновьям и посвятил все внимание своему островному королевству.
Когда в январе 1072 г. Роберт Гвискар и его брат пробили себе путь в сарацинский Палермо, одним из первых их решений было переместить административный центр столицы. Эмиры правили городом из собственного дворца в квартале Аль-Халес, у моря; но они также сохраняли за собой старый замок, расположенный на возвышенности в полутора милях к западу, который был построен примерно два века назад, для охраны Палермо с суши. В замке было прохладнее, спокойнее, он находился в отдалении от всей грязи и суеты города; а кроме того, господствовал над окружающей местностью, так что его легче было оборонять. Новым хозяевам это последнее обстоятельство представлялось жизненно важным; ни один нормандец никогда не ощущал себя по-настоящему спокойно в тех местах, где он не мог бы при необходимости держать оборону. Итак, старая сарацинская крепость, отремонтированная и укрепленная, стала резиденцией нормандских властей и, соответственно, дворцом великого графа Сицилии.
С течением времени Рожер I и его сын существенно ее перестраивали, так что в итоге от первоначальной сарацинской постройки осталось очень мало. К 1140 г. здание, по сути, представляло собой нормандский замок; и, хотя многое неизбежно было добавлено к нему за минувшие восемь веков — колоннада, лоджии и барочные фасады, не говоря о массивных атрибутах сицилийского парламента, — множество деталей выдают его нормандское происхождение. Башня Торре-Пизано, в частности, в северном конце, называемая также башней Святой Нинфы в честь палермской девушки, чье неумеренное восхищение христианскими мучениками заставило ее последовать их примеру, все еще сохранила тот облик, в каком ее мог видеть Рожер. Даже покрытый медью купол местной обсерватории, выступающий довольно неуместно над ее крышей, не настолько портит впечатление, как можно было ожидать. Романские башни, увенчанные исламским луковичным куполом, вообще характерны для нормандско-сицилийской архитектуры, и палер-мские астрономы, сознавали они это или нет, просто продолжали давнюю традицию. Приятно думать о том, что именно на этой обсерватории в первый вечер XIX в. был увиден первый и самый большой из астероидов, который назвали Церерой в честь богини, покровительствующей острову.
Все же королевский дворец, как его до сих пор именуют, не поражает ни взора, ни воображения. В целом эта архитектурная мешанина лишена собственной яркой индивидуальности; даже Пизанская башня кажется помпезной и бездушной, так что не стоит упрекать случайных посетителей, когда они, пожав плечами, направляются к более фотогеничным достопримечательностям, таким, как аббатство Святого Иоанна в Эремити дальше по дороге. Им это простительно, но жаль, что, поступив таким образом, они лишают себя одного из самых сильных эстетических переживаний, даруемых Сицилией, — первого неожиданного знакомства с Палатинской капеллой.
Еще в 1129 г., до того, как стать королем, Рожер начал строить собственную личную часовню на первом этаже своего дворца, выходящую во внутренний двор. Работа двигалась медленно, главным образом потому, что проблемы на континенте оставляли Рожеру только несколько месяцев в году для наблюдения за строительством. Но наконец, к весне 1140 г., хотя еще неоконченная, она могла принять священников и верующих; и в Вербное воскресенье 28 апреля в присутствии короля и всех высших представителей сицилийского духовенства греческого и латинского исповеданий часовня была освящена, посвящена святому Петру и формально получила привилегии, соответствующие ее статусу дворцовой церкви.
Рожер любил Византию не больше, чем любой из членов его семьи; но обстановка, в которой он рос и воспитывался, а также сильное восточное влияние, ощущавшееся во всей сицилийской жизни, способствовали тому, что он понимал и принимал византийский идеал монархии — мистически окрашенный абсолютизм, при котором монарх, как наместник Бога на земле, живет в отдалении от своих подданных, ибо стоит выше их в своем величии, отражающем его промежуточное положение между землей и небесами. Искусство нормандской Сицилии, пережившее в ту пору внезапный расцвет, было прежде всего придворным искусством, и очень уместно, что его величайшим достижением — истинной жемчужиной среди творений, порожденных религиозной грезой человеческого ума,[20] как назвал ее Мопассан спустя семь с половиной столетий, — стала именно Палатинская капелла в Палермо. В этом строении ярче, чем в любой другой из сицилийских реалий, нашло свое зримое выражение сицилийс-ко-нормандское политическое чудо — соединение без видимых усилий самых блестящих достижений латинской, византийской и исламской традиций в одно гармоничное целое.
По форме она представляет собой западную базилику с центральным нефом и двумя боковыми приделами, отделенными от него рядами классических гранитных колонн с богато позолоченными коринфскими капителями. Взгляд сколь-зит вдоль них к пяти ступеням, ведущим на хоры. Также западными по стилю, хотя напоминающими о юге, являются богато украшенные мозаичные полы и сверкающие инкрустации на ступенях, балюстрадах и внизу стен, не говоря уж об огромном амвоне, кафедре, украшенной золотом, малахитом и порфиром и находящейся сбоку пасхального канделябра, пятнадцати футов высотой из белого мрамора.[21]
Но, посмотрев на мозаику, от которой вся часовня горит золотом, мы оказываемся лицом к лицу с Византией. К сожалению, некоторые из этих мозаик, особенно в верхней части северной стены трансепта, исчезли; другие были грубо — а в нескольких случаях плохо отреставрированы в течение последующих веков. В нескольких местах, в частности в нижней половине центральной апсиды и двух боковых апсидах, мы сталкиваемся с уродствами XVIII в., которые более просвещенная администрация давно бы уничтожила. Но лучшие мозаики — Христос Вседержитель, глядящий с благословением со свода, круг ангелов, обрамляющих его своими крыльями, усердствующие евангелисты — все это восхитительнейшая, чистейшая Византия; такими шедеврами гордилась бы любая церковь в Константинополе. На хорах почти на всех мозаиках имеются греческие надписи, сообщающие имя мастера и дату. Пресвятая Дева в северном трансепте,[22] сцены из Ветхого Завета в нефе и сцены из жизни святых Петра и Павла в боковых приделах добавлены Вильгельмом I примерно через двадцать лет после смерти отца. В этих и других изображениях латинские надписи, предпочтение латинских святых и явные попытки нарушить жесткие каноны византийской иконографии свидетельствуют о том, что Вильгельм приглашал местных умельцев — предположительно итальянских учеников греческих мастеров. Другие
