находить секретные места гораздо лучше их.
Каждому из троицы было тогда по семь лет.
Сына кузнеца звали Нэльд, принца — Льехх. Для рабов имена не положены, только номера или клички, но девочка оказалась очень гордой и своевольной. Она сама придумала себе имя — Вильса.
Это своеволие и стало причиной того, что под плети она попадала гораздо чаще других рабов. И доставалось ей гораздо сильнее, чем им. Но наказания лишь закаляли характер. На высокородную госпожу Вильса походила гораздо больше, чем сама королева.
Льехх научил своих друзей грамоте и аристократическим манерам, Нэльд — мастерить охотничьи силки и стряпать, а Вильса… Она умела чувствовать жизнь, видеть свет и радость в каждом её проявлении. Полностью постичь это искусство Нэльд и Льехх так и не смогли.
Однажды, чтобы уберечь Вильсу от особо сурового наказания, Льехх сказал, что она — ольменга. Хотя каждая из ольменг прекрасно известна всем и каждому во дворце, к тому же обычай строго оговаривает их число — двадцать пять, сомневаться в словах принца надсмотрщик не рискнул. Девочку отвели в Ольмежную башню. Блюстительница башни тоже не стала возражать принцу. Она была практичной дамой, и быстро сообразила, что у принца, пусть даже и ребёнка, вполне достаточно влияния, чтобы добиться её разжалования и ссылки в провинцию, тем более, что претенденток на столь престижную должность всегда в переизбытке. К тому же появление дополнительной ольменги лишним никогда не будет. Ведь если ни одна из имеющихся кандидаток не пройдет через Врата Отбора, в Жертвах окажется сама Блюстительница.
Льехху, Нэльду и Вильсе было тогда по десять лет.
Король умолк. Призракша спросила:
— Почему принц, вместо того, чтобы подкупить надсмотрщика, назвал свою подругу ольменгой? У него что, не было ни карманных денег, ни украшений? Ведь у аристократов даже дети ходят увешанные драгоценностями, как весеннее деревце лентами.
— Отправляясь к друзьям, я всегда переодевался в простую одежду. К тому же мне хотелось оградить Вильсу от телесных наказаний не единожды, а навсегда. Для ольменги самой суровой карой становится карцер, потому что любой, кто причинит ущерб плоти священных дев и тем самым повредит их ольм, подлежит сожжению заживо на медленном огне. Та же участь ждёт и ольменгу, если она, надеясь избежать предначертанной ей судьбы, лишит себя девственности или нанесёт себе рану. Мелкие синяки или царапины, которые получают все дети, не в счёт. Но синяки от порки будут уже слишком серьёзным повреждением, так что побои Вильсе больше не грозили.
Призракша хмыкнула:
— Есть особые виды плетей, которые не оставляют ни малейших повреждений на кожных покровах, зато боль причиняют сильнейшую.
— Да, — согласился Льехх, — такие плети есть. Однако след боли остаётся на ауре, и увидеть его может любой священник. Ауральное повреждение считается точно такой же порчей ольма, как и ранение плоти. Разве послушница, в теле которой ты сидишь, этого не знала?
— Может, и знала, только знание это не сохранилось. — Призракша немного помолчала. — Льехх, разве принц не понимал, что, делая свою подругу ольменгой, обрекает её на смерть?
— То же самое спросил у меня и Нэльд. Я сказал, что в башне есть двадцать пять специально отобранных носительниц идеально правильного ольма, тогда как ольм Вильсы самый обыкновенный. Она не пройдёт сквозь Врата, и тогда её вместе с другими отвергнутыми ольменгами выставят на продажу. Мы выкупим Вильсу и поможем ей уехать из страны.
— Так, подожди, — сказала призракша. — Получается, что ольм есть у всех и каждого?
— Конечно. Только для жертвы Всевечному Небу нужен не абы какой ольм, а самый лучший. Поэтому ежегодно и выбирается двадцать пять кандидаток, которые целых двадцать лет учатся правильно управлять ольмом, дабы как можно лучше и полнее провести его обмен на небесную благодать. В награду за это Жертва получает статус принцессы на Небе и звание святой в мире Поднебесном.
— А выбираются ольменги только среди рабынь?
Льехх зло зашипел:
— Ну ещё бы… Начни мои предки отбирать дочерей у свободных, пусть даже и простолюдинов, монархия уже давно бы сменилась республикой. А так… Купили королевские священники малолетнюю рабыню и купили. Кому какое дело, что с ней будет дальше?
— Рабы тоже поднимают восстания, — заметила призракша.
— Да. Но только не из-за ольменг.
Призракша кивнула и спросила:
— Что было дальше?
— Принц влюбился в Вильсу. Это… плохо. Даже позорно и отвратительно, потому что к тому времени они давно уже были братом и сестрой. Мьярна, мы соединили кровь! Этот обряд сделал нас родственниками точно так же, как если бы мы были детьми одних отца и матери. А я… Всевечное Небо, я извращенец! Влюбиться в сестру и желать с ней телесной близости…
— Как это случилось? Ни с того ни с сего влечение появиться не могло. Ведь ты долгое время совершенно искренне считал Вильсу своей сестрой. Что заставило тебя взглянуть на неё иначе?
— Маска и церемониальное платье. — Льехх немного помолчал. — Нам было по восемнадцать. В день летнего солнцестояния пятеро ольменг исполняют на Дворцовой площади танец облаков. Вильса оказалась в пятёрке танцующих. Она была среди них самой грациозной и соблазнительной. Беда в том, Мьярна, что я гораздо реже, чем Нэльд и Вильса, мог убегать из дворца на наше секретное место. К тому же целых два года я провёл в ознакомительных разъездах по королевству, и моё общение с сестрой заключалось не в разговорах, а в письмах… Я забыл упомянуть, что, когда мне было шестнадцать, дед умер, и отец стал королём. А я, соответственно, из простого принца сделался престолонаследником. Понимаешь, Мьярна, хотя мы с Вильсой прекрасно знали души друг друга, зато такие вещи как внешность и тембр голоса были нам знакомы мало… В некоторых случаях два года — огромный срок, и контраст между шестнадцатилетней девочкой и восемнадцатилетней девушкой разителен. То же самое касается и юноши… Тем более, что на празднике солнцестояния обычай требует закрывать лицо маской. — Льехх печально вздохнул и тут же зло ударил кулаком по алтарю. — В тот день я поспорил с приятелями, что на вечернем балу добьюсь от прекрасной ольменги поцелуя в губы. Это максимум, что мужчина может получить от Запретной Девы, и гордиться таким псевдоподвигом будет любой болван. А я в ту минуту и был самым тупым болваном среди всех. — Льехх спрятал лицо в ладонях.
Призракша тихонько кашлянула и сказала:
— Вы узнали друг друга в момент поцелуя, и пустяковый флирт превратился в серьёзное чувство.
— Только для меня. Вильса, к счастью для неё, сумела всё забыть… В тот день она дала мне пощёчину и убежала. Два дня дулась и обижалась, не хотела со мной разговаривать, но вскоре всё простила и забыла. А я вот забыть не смог. Да и она, наверное, всё же так и не забыла оскорбления, которое я нанёс ей. С тех пор Вильса избегала встреч со мной. Наше общение опять свелось к переписке. Тайной, само собой. Письма мы слали друг другу каждый день и были в них полностью откровенны друг с другом, говорили обо всём на свете с бесконечной открытостью и искренностью. А воочию виделись только на церемониях.
— Нэльд знает о твоих чувствах?
— Теперь да, — опустил голову Льехх. Он помолчал несколько мгновений и вдруг вскочил на ноги. — Мьярна! Как же я раньше об этом не подумал! Нэльд не мог взять девственность Вильсы. По времени не получается. Перед прохождением Врат её проверяли, и она была девственницей. А на другое утро после прохождения она сбежала. Начни они с Нэльдом заниматься в ту ночь любовью, им было бы не успеть выбраться из дворца, — тогда каждое мгновение было на счету. Нэльд с Вильсой не дураки, и какая бы страсть их ни сжигала, потерпели бы до той минуты, пока не выберутся за границы королевства. Но если так, то свежая кровь на постели — ложь для священников. Тогда я не понимаю… Как Вильса могла передать Нэльду ольм, если её девственность осталась при ней?
— Насколько я поняла с твоих же слов, — хитро прищурилась призракша, — никакого ольма у Вильсы
