это дело.
Стражник тихо сказал несколько слов своему товарищу, находившемуся у бойницы с противоположной стороны. Товарищ, более молодой и подвижный, прошлепал мягкими подошвами сапог вниз по винтовой лестнице и поднял сторожу, с нарочитой ленью коротавшую время за игрой в зернь.
Кости были отброшены в стороны, а в руках воинов оказались мечи и заранее натянутые луки.
Незадачливый вор, облегченно вздохнувший, когда луна снова скрылась за плотными облаками, был обескуражен, когда стрела, прилетевшая из обманчиво, как выяснилось, спасительной темноты, пришпилила узел с награбленным добром к рассохшимся бревнам стены.
– Слазь, – благодушно сказали вору из темноты. – И осторожней, а то ушибешься.
– Сейчас, – пообещал вор.
И обманул, конечно.
Оставив на стене узел с наворованным, – что дороже – княжеское серебро или собственная жизнь? – вор кубарем скатился вниз, возвращаясь на пройденный уже незадолго до этого путь. Равнодушно прогудела поздним шмелем стрела из самострела, пущенная стражником из бойницы терема, но ушла в землю, не задев вора.
В соревновании, кто быстрее, или стражник перезарядит оружие, или вор скроется, победил вор. Не исключено, оттого, что чаще тренировался. Тихо, вжимаясь спиной в неровные доски уличных заборов, вор уходил все дальше от столь неудачно ограбленного княжеского терема.
Но злоключения горемыки на этом еще не закончились.
Раздосадованная сторожа, лишившись законной добычи, разделилась. Двое полезли на стену, чтобы снять от соблазна подальше сверток с хоть и грязной, но все же серебряной посудой. Остальные, стараясь не греметь оружием, разбились на группы и побежали вдоль стены навстречу друг другу.
С вором должно было произойти то же самое, что и с комаром, неосторожно оказавшимся между смыкающимися в ожидании хлопка ладонями. Возможно, что его ждало и худшее. Комар, что ни говори, погибал сразу. Покусившемуся же на княжеское имущество по славным ромейским законам, пришедшим на Русь вместе с христианством, приходилось опускать осквернившие себя преступлением руки в кипяток. Это тоже была смерть, только от боли, а значит, медленная.
Стражники рядом, а бежать вору было уже некуда. Потеряв в темноте верное направление, он сам себя загнал в ловушку – узкий проулок, кончавшийся глухой стеной. Тупик. Конец пути. И собственно, конец жизни.
Из поясного кошеля-калиты вор достал небольшой четырехгранный стилет и спрятал его в рукав, острием к локтю. Набалдашник рукояти весомо упирался в потную ладонь, и вор знал, что у него есть только один удар, не больше. Вор надеялся, что его не станут обыскивать прямо на месте, а если уж это произойдет, то обойдутся только поверхностным осмотром. Надеялся вор и на то, что стражники не станут его связывать, рассчитывая поскорее вернуться в княжеские палаты. Тогда – один точный и неожиданный удар в горло ближайшего из стражей, прыжок в сторону, и вор свободен.
Конечно, вор понимал, как много случайностей должно сложиться в его пользу, но иного выхода не видел. Кроме того, не меньше случайностей уже сложилось против него – не пора ли монете судьбы повернуться другой стороной?
Монета судьбы встала на ребро.
В заборе бесшумно открылась неприметная калитка, и сильная рука рывком втащила вора во двор. Появившиеся вскоре стражники увидели в свете зажженных факелов только пустой проулок.
Вор исчез, словно унесенный злыми духами.
Или спасенный Абдул Аль-Хазредом.
Как знать, что здесь хуже.
Обовлый должен был признать, что бродники Свеневида вели себя на удивление по-хорошему. Не свирепые разбойники, а заботливые проводники – вот кем стали бродники для половцев. Племя Обовлыя неспешно двигалось, находя по пути с помощью знавших здесь каждую травинку бродников воду и пищу. Половецкие юноши осмелели настолько, что уезжали по утренней зорьке на птичью охоту вместе с воинами Свеневида.
Обовлый готов был уже поверить, что бродники не обманули и им нужно не его племя, а те земли, где они раньше кочевали. Об этом же говорило, казалось, и поведение самого Свеневида, проявлявшего все большее нетерпение в желании поскорее довести половцев до заранее намеченного места.
Тем утром Свеневид наконец-то не поднял племя на очередной переход. Бродник подъехал к Обовлыю и ладонью махнул в сторону поблескивавшей впереди неширокой реки.
– Сюурлий, – пояснил он. – Бычья река. Надеюсь, Обовлый, что здесь хватит травы не только для диких зверей, но и для твоего скота.
– Мы на месте? – решился уточнить Обовлый.
– Да, – кивнул Свеневид. – Приехали. Сегодня мы расстанемся, Обовлый, и даже не лги, что тебе это неприятно. Однако надеюсь, что хотя бы про себя ты стал иначе думать о нас, бродниках. Люди чаще склонны бояться не реального зла, но слухов о нем… Зови к полудню своих мужчин на прощальный пир, вождь. Вечером нам в дорогу!
Обовлый поблагодарил поклоном, стараясь не выдать своих чувств. Огорчиться отъезду бродников – Свеневид умен, он поймет ложь, выказать радость – вызвать, возможно, старательно сдерживаемую ярость людей, которым уступали дорогу даже никого не боявшиеся степные волки.
Пир – не битва. Отчего же не позвать на него людей?
Поодаль от половецких веж, чтобы не мешали юркие дети и не отвлекали все время чем-то недовольные женщины, юноши по приказу Обовлыя прогнали несколько раз по широкому кругу волов, приминая траву на месте готовящегося пиршества. На пригорке, заранее окопав его макушку, развели костры, использовав как топливо росшие там же густые кусты.
Расщедрившийся Обовлый приказал заколоть двух молодых бычков. Свеневид же, поглядев с высоты седла на приготовления, заявил, что поедет со своими людьми на охоту. Дичь, мол, лишней не будет. Половцы не возражали. Чужак, даже приглашенный на пир, особо хорош, когда туда не является или, что вернее, запаздывает, оставляя хозяевам время насладиться покоем и одиночеством без постылой компании.
Бродники направились в прибрежные заросли погонять птиц, но Свеневид пренебрег развлечением. С тремя подручными, неотступно следовавшими вслед за вожаком, он отвернул в сторону, к броду через Сюурлий.
Кони осторожно перешли по чавкавшей липкой глине на другую сторону реки и, почувствовав под копытами твердую почву, перешли, не дожидаясь понукания от хозяев, на быструю рысь. Ошметки грязи летели с лошадиных ног на степную траву, помечая дорогу бродников.
Символично ли это? Не знаю, не знаю…
Свеневид и его люди ехали, не стараясь скрыть свое присутствие, и совсем не удивились, когда, перевалив через вершину одного из холмов, частых в этой местности, увидели прямо перед собой русских дружинников в полном вооружении. В центре русского отряда на могучем гнедом коне ожидал приближения бродников воин в полном вооружении. По степному обычаю, на начищенную кольчугу он надел пластинчатый доспех, прикрывавший грудь, живот и спину, но не сковывавший движения в скоротечной степной рубке. Поднятый кверху наносник шлема напоминал восставший фаллос, требовавший немедленного удовлетворения недвусмысленного желания, из-за него сконфуженно выглядывал святой, отлитый на серебряной иконке, прикрепленной к куполу шлема.
Боярин Ольстин Олексич улыбался, глядя на приближающихся бродников. Так улыбается из размытой весенним паводком могилы череп, приветствуя еще живущих.
– Мир тебе, воевода, – сказал черниговец.
– Здрав будь, боярин, – отозвался Свеневид, изрядно развеселившись от пожелания ковуя. – По добру ли доехали?
– По добру, – усмехнулся Ольстин Олексич, оценив ответную двусмысленность. – Надеюсь, что и с твоими воинами все в порядке?
– Что с ними будет, – равнодушно заметил Свеневид.
– Удалось ли… о чем договаривались?
