– Нет, никакой черной магии я здесь не вижу. Более того, нельзя даже определить, темный или светлый маг его послал, – с досадой сказала Склепова, проводя рамкой.
– Как же такое может быть? – не поверила Таня.
– А так. У того, кто дарил тебе платье, хватило ума произнести заклинание нейтрализации магии, в противном случае хотя бы частицу его ауры я бы уловила.
– Так, значит, ты думаешь, что?..
– Точно, Гроттерша! Жабой, змеей или черепахой ты не станешь. А если и станешь, то не благодаря платью. Гробздрав имени Гробульки Склеповой тебе это гарантирует. Переодевайся!
– Склеп, я не буду!
– Будешь! А если откажешься, то это платье надену я. У нас с тобой один размер. Ну же!
Таня неохотно послушалась. Отчасти потому, что поняла, что Склепова так и поступит. Она взяла платье и пошла переодеваться. Когда она нерешительно показалась из-за ширмы, Гробыня и Пипа одновременно уставились на нее. Таня со страхом ждала приговора.
– Терпимо… Даже можно сказать: ничего, – уронила Пипа.
Учитывая, что обычно Пипенция отзывалась о Таниной одежде как о перекроенных вариациях лошадиных попон, это была максимальная похвала, которую вообще можно было заслужить.
Гробыня пока молчала, с непроницаемым лицом разглядывая Таню со всех сторон.
– Ну и как тебе? – не выдержала наконец Таня.
– А тебе как? – отозвалась Гробыня.
– Вроде ничего. Но оно какое-то… ну слишком открытое… – осторожно сказала Таня.
Склепова рассмеялась:
– На ладонь выше колена и с небольшим вырезом на спине – это теперь называется слишком открытое? Тогда большинство моих шмоток просто вещи-невидимки!.. Класс, Гроттерша, просто класс! Ты рождена для этого платья, а оно для тебя. Ты и эта тряпка нашли друг друга!
– Ты правда так думаешь? – спросила Таня, с сомнением разглядывая себя в зеркале.
Ей чудилось, что из зеркала на нее смотрит уверенная в себе, довольно красивая, но совершенно незнакомая ей особа. Нет, это была не она, Таня Гроттер, а кто-то другой, возможно, отдаленно на нее похожий.
– У кого-то есть вкус. Теперь бы только
понять, у кого! Пуппер? Что-то не верится. Будь это платье от Гурика, мы нашли бы приколотую к подкладке визитную карточку со скромненькими буковками «Гу-Пу». И сто вагонов роз. Причем на каждом вагоне было бы написано: «Это последний букет тебе, Tanja!» За последним шел бы самый последний, самый-самый последний, последний в третьей степени и так далее до бесконечности. А в конце цветочного состава ехала бы цистерна с кислотными слезами тети Настурции.
Таня невольно улыбнулась, оценив, как верно подметила Гробыня. Да, Гурик это Гурик, вечно в своем репертуаре. Каждая разлука у него была окончательной и каждая заканчивалась трагической сценой, даже если он просто уходил в драконбольную раздевалку. Когда ко всему подходишь с тяжеловесной серьезностью, через очень короткое время люди вообще перестают воспринимать тебя всерьез.
– Нет, платье прислал не Гурик. Тот, кто это сделал, очень хорошо тебя чувствует… Внутренне чувствует, в мельчайших нюансах. Любит тебя не только за достоинства, но и за недостатки. В общем, Пуппер тут отдыхает. Но тогда кто? Кто? – никак не могла успокоиться Гробыня.
Таня в свою очередь тоже недоумевала. У нее мелькнула одна мысль, но она поспешно ее отогнала. Так невесть до чего можно додуматься. Если это действительно сделал тот, о ком она подумала, то платье лучше вернуть. С другой стороны, сделать это не поздно и после выпускного. Так или не так? К тому же теперь, показавшись Гробыне и Пипе, нелепо было бы притаскиваться на выпускной вечер в свитере и джинсах.
– Malum consilium est, quod mutari non potest! [4] – недовольно сказал перстень Феофила Гроттера.
Вскоре Пипа и Гробыня отправились к Дусе Пупсиковой, пригласившей всех девчонок курса на маленький междусобойчик перед выпускным, до которого оставалось еще часа два. Таня немного задержалась. Ей надо было еще кое-что сделать.
Задвигая футляр с контрабасом под кровать, она заметила, что в щель футляра пробивается свет. Таня открыла его и увидела, что локон Афродиты сияет так, словно отлит из чистого золота.
Не зная, правильно ли поступает, действуя просто по наитию, Таня зажала его в ладони и возвращать в футляр пока не стала…
В коридорах Жилого Этажа было людно как в муравейнике. Хлопали двери. Взбалмошно сновали купидончики. Таня даже подумала вначале, что где-то пожар, но затем сообразила, что это просто школа готовится к выпускному.
Скользнув в боковой коридор, она оказалась у комнаты Дуси Пупсиковой. Дверь снаружи была украшена блестками и серебристыми гирляндами. Среди гирлянд попадались живые змеи. Они поднимали головы и шипели на Таню. На самой двери висел большой лист ватмана, на котором живыми тарантулами была выложена надпись:
«ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ДЕВЧОНОК!
МОЛЧЕЛЫ МОГУТ ГУЛЯТЬ!»
Вместо последнего восклицательного знака был использован метательный нож, ушедший в дверь на треть длины лезвия.
– Спорю на корову, вход украшала Ритка Шито-Крыто. Это все ее штучки. У Пупсиковой хватило бы воображения только на ромашки! – пробурчала себе под нос Таня.
На всякий случай подстраховавшись защитным заклинанием, она осторожно просунула между змеями ладонь, повернула дверную ручку и вошла. В комнате было тесно до невозможности. На двух кроватях сидело девчонок восемь. Примерно столько же стояло. Запахи их духов смешивались и образовывали нечто такое невероятное, что Тане показалось, будто она вошла в парфюмерный магазин. На подоконнике в глубоком обмороке лежал купидончик. Верка Попугаева обмахивала его газетой «Лысегорская вравда». Кажется, бедолага прилетел с запиской и не выдержал духоты.
Гробыня Склепова лениво ковыряла в зубах одной из его стрел. Ритка Шито-Крыто в свою очередь развлекалась с луком. Она то и дело натягивала его и делала вид, что хочет в кого-нибудь выстрелить.
– Ты сколько детей хочешь, Пупсик Дусикова? – спросила Гробыня за секунду до того, как Таня появилась в комнате.
Пупсикова озадачилась.
– Какие дети, слюшай? Я сама еще ребенок! – хихикнула она.
С этим трудно было поспорить. Пупсикова, раскрасневшаяся, пухлощекая, в розовом длинном платье с кучей кружев, напоминала гигантскую трехлетнюю девочку в костюме розы.
– Я серьезно… Не сейчас, а потом когда-нибудь. А ты, Катька? – спросила Гробыня у Лотковой.
– А зачем ты спрашиваешь? К чему тебе это? – с подозрением спросила та, подозревая подвох.
– Да ни к чему… Просто интересно. Настроение у меня такое смягченно-расспрашивательное, – ответила Гробыня.
– Ну, не знаю… двоих, наверное, – осторожно отозвалась Лоткова.
– Угу. Но если они будут такие, как «Мамочка моя бабуся!», то и один перебор! Иначе пылесосы некуда будет ставить! – заявила Склепова.
Таня хмыкнула. Гробыня отличалась чрезвычайной бытовой зоркостью. Например, она могла сказать: «Смотри, у этого осла опять носки на пятках рваные! Ну сил никаких нет смотреть!» – хотя «этот осел» прошел на расстоянии десяти метров, а сама Склепова стояла к нему спиной.
Вот и с пылесосами Гробыня подметила верно. В комнату Ягуна опасно было заходить. Она давно превратилась в кладбище пылесосов. Разбитых, обгорелых, сплющенных, проглоченных некогда драконами и разобранных до последнего винтика.
В воздухе тошнотворно пахло русалочьей чешуей. В закопченных кофейниках кипели слезы хмырей и слюни гарпий. Где-нибудь в углу унылый-преунылый барабашка струшивал в тазик перхоть, которую Ягун собирался добавить в бак. По углам громоздились связки труб с разнообразнейшими насадками. На полу шипели, переползали и свертывались клубками заговоренные шланги. Шлангам хотелось поиграть в змею и
