Следом, опустив голову, тащился сам Васильков, жалкий и какой-то потерянный.
– Уголовщина! – орал Епифакин. – Я тут, понимаешь, как карла, вкалываю на трудовом фронте, а он тут, понимаешь, разбойничает. Развел тут, понимаешь, натуральную уголовщину, по баням шарит, чужие ботинки прёт, дырявит их гвоздём, понимаешь.
– Не воровал я, – вяло хныкал изобретатель. – Нашел я его, ну правда, – в канаве, на нашей улице.
– Будет тебе сейчас и канава, и небо в клеточку, уголовник. К мамке с папкой придем, все тебе тогда будет.
– Ты чего ж это, боров, ребенка мучаешь? – сказала выскочившая на шум мелкая старушка Морковкина. – Небось сам по пьянке ботинок с ноги сронил, а на дитё валишь.
– Молчи, бабуся, – огрызнулся на Морковкину Епифакин. – А то я тебя под статью за соучастие подведу. И за ложные показания.
– Ишь, – всколыхнулась бабка, – видали праведника! Мёд сахарной водой разбавляет, а берет как за натуральный продукт. Я всё про тебя, ирода, знаю.
– А общественный колодезь кто весной завалил? Не ты ли? – сказал добрый пенсионер дядя Федя Жуков, подходя и закуривая папиросу.
– А где, собственно, доказательства, что ботинок ваш? – спросил интеллигентный дачник Бобрович, снимающий у дяди Феди веранду с видом на огород.
– Вот доказательства! – Епифакин показал зрителям свои ноги. Действительно, на правой была какая- то туфля времен покорения Крыма, а на левой – мрачный ботинок ленинградской фабрики «Скороход». – И вот доказательства! – Он ткнул пальцем в васильковскую технику.
Бобрович присел на корточки возле раскладушки-велосипеда, потрогал винтики-болтики и повернулся к изобретателю.
– Интересная конструкция. Это ваша? – спросил он у Василькова. – А паровой привод не пробовали?
– Паровой привод я пробовал, идея такая была, – вежливо кивнул Васильков. – Но теперь я решил использовать более прогрессивный метод. Силу приливов нашего водоема. Вот смотрите. – Он принялся рисовать на земле танцующие колонки цифр и волнистые ленточки уравнений.
– Смело, молодой человек. Очень оригинально. – Бобрович сдвинул на нос очки и, посапывая от работы мысли, следил за васильковскими выкладками.
– Это… Я извиняюсь… Мне бы, значит, насчет ботинка. – Епифакин скромно топтался рядом, теребя в руках белую пенсионерскую шляпу.
Дядя Федя весело улыбался и хлопал Епифакина по плечу:
– Тут люди мировую науку двигают, а ты – ботинок. Лапоть ты, Епифакин. Лапоть ты и тормоз прогресса. Тебе бы в каменном веке жить.
Любка пошевелила носом и дернула брата за руку.
– А? – спросил Борька Бунчиков, отворачиваясь от уличной сцены.
– Дымом пахнет, – сказала Любка. – Горит где-то.
Мы посмотрели по сторонам, в поселке вроде ничего не горело. Ветерок дул от леса, и, действительно, попахивало дымком.
– И Пашки почему-то всё нет, – сказал Борька печальным голосом.
Я представил горящий лес и мечущегося среди пламени Пашку.
– Так, – решительно сказал Валька. – Кто не трус, два шага вперед.
Первой шагнула Любка. Я и Борька скосили друг на друга глаза и шагнули тоже.
– Ты, Любка, – маленькая, ты остаешься здесь, – сказал Валька.
– Так нечестно, – сказала Любка. – Как огород полоть – я большая, а как что-то интересное – сразу маленькая?
– Нет, – объяснил ей Валька, – ты, Любка, остаешься здесь, на дворе, на случай, если Пашка придет без нас. Доложишь ему обстановку. И вообще… – Валька насупился. – Вдруг твой брат не вернется, кто тогда будет заботиться о родителях?
Мы шли гуськом по мягкой лесной дорожке, принюхиваясь к горьковатому ветерку.
Под ногами хрустели веточки и сновали умные муравьи.
Лес был добрый, еще не темный, но солнце уже катилось вниз, золотя пахучие сосны и протянутую между ветками паутину.
До просеки мы дошли, не скрываясь. За просекой начиналась чаща.
Валька, человек опытный, приложил палец к губам и первым нырнул в осинник. Мы шагнули за ним.
Запах дыма сделался гуще, но был он вовсе не страшный, при лесном пожаре дым не такой.
До старого лесного аэродрома ходу было полчаса с хвостиком – если двигаться быстрым шагом и напрямую по боковой просеке. Но просека – место открытое, наверняка там выставлены кудыкинские посты.
Поэтому, чтобы не рисковать, мы решили пересечь чащу и выйти во вражеские тылы со стороны Ковалкиного болота.
О болоте ходила дурная слава; говорили, что во время войны там сбили немецкий «Юнкерс», и бабы, собиравшие клюкву, слышали иногда, как в болоте кто-то тихо ругается по-немецки.
Но мы-то знали, что все это бабьи сказки. Не может человек, даже немец, столько лет провести в болоте.
Чащей идти было жутковато и трудно.
То и дело попадались вывороченные с корнем стволы, под корнями темнели ямы, из ям, из маслянистой воды, торчали чьи-то обглоданные скелеты и провожали нас нехорошим взглядом.
Может, это и были те самые утопленники-фашисты, расселившиеся по всему лесу?
– Ой! – сказал Борька Бунчиков и застыл на месте как вкопанный.
Я с ходу налетел на него, Борька не удержался, и мы оба навалились на Вальку, который шел впереди.
Должно быть, Валька подумал, что это кудыкинская компания нанесла ему удар в спину. Он сделал боевой кувырок, быстренько откатился в сторону и спрятался за трухлявым пнем.
Я поднялся, помог подняться завязшему во мху Борьке и тупо уставился на него.
– Ты чего? – спросил я, стряхивая с себя иголки.
Борька меня не слышал. Зрачки его превратились в точечки, затем сделались огромные, как луна, и весь он усох и съежился, как маленький лесной человечек.
– Эй! – долетел до нас из-за пня взволнованный Валькин шепот.
Я пожал плечами, покрутил возле уха пальцем и махнул Вальке, чтоб выходил.
– Там, – сказал Борька Бунчиков, помолчал и добавил: – Ой! – отступая за невзрачную сосенку.
Я повернул голову, проследил, куда смотрит Борька, и челюсть моя отвисла.
В мохнатой тени под ёлками сидел на корточках человек.
– Здрасьте, – брякнул я наугад первое, что пришло в голову.
Человек сидел неподвижно и на «здрасьте» ничего не ответил.
Странный это был человек: лицо – синее, сам – зеленый, на голове не то красная шапочка, не то сушеный гриб мухомор.
Из-за пня показался Валька. В руках он держал рогатину – тяжеленную корявую дуру, оружие первобытной пехоты.
– Ну что там опять? Почему застряли? – спросил он нас недовольно.
– Валька, ты что-нибудь по-немецки знаешь? – вполголоса спросил я.
Валька обалдело посмотрел на меня.
– Хенде хох, – сказал Борька Бунчиков.
– Ребята, вы что? – подозрительно спросил Валька. – Какие немцы? Какой еще «хенде хох»?
– Такие, – сказал Борька Бунчиков. – Которые в болоте сидят. Вон, видишь, под ёлкой?
Валька хмуро взглянул на Борьку, перевел взгляд на ёлку и равнодушно пожал плечами.
– Тоже мне, нашли немца. Это Вязников, дядя Леша, он за станцией, в Ершово живет.
