– А почему он такой зеленый? И молчит? – спросил Борька Бунчиков. – И зачем у него на голове мухомор?
– Спит, наверное, – сказал Валька, – устал и спит. Потому и зеленый. Эй, дядя Леша, вы спите?
Дядя Леша ничего не ответил.
– Я же говорю, спит. Поэтому и молчит.
– А может, дядю Лешу… того? – Я провел ладонью по горлу.
Борька Бунчиков вжался в сосенку и заиграл на зубах Шопена.
Валька строго посмотрел на меня.
– Говори, да не заговаривайся – «того»… – Он покрепче перехватил рогатину и зыркнул глазами по сторонам. – Дядя Леша, – хрипло прошептал он.
Дядя Леша молчал.
– Ты проверь, – сказал я, – ткни рогатиной. Если дядя Леша проснется, значит, дядя Леша живой.
Лицо Вальки сделалось бледным. Борька Бунчиков, тот вообще превратился в дерево – одеревенел.
Валька медленно, осторожно сделал шаг в сторону ёлок, протянул свою рогатую дуру и тут же ее отдернул.
Дядя Леша пошевелился.
Дядя Леша пошевелился и снял с головы мухомор.
– Спугнули, – сказал дядя Леша и запустил мухомором в Вальку.
Тот поймал его на рогатину.
– Месяц ее ловлю. Не пью, не ем, лицо – синее, сам – зеленый, мухомор этот вонючий на голове. – Дядя Леша поднялся с корточек, поскреб на подбородке щетину и в сердцах сплюнул.
Я и Валька переглянулись. Борька Бунчиков отлепился от своей сосенки и похрустывал затекшими пальцами.
– Не вовремя вы, ребята. Ох как вы, ребята, не вовремя. – Дядя Леша вздохнул, посмотрел куда-то за ёлки, за сморщенные предвечерние облачка, за дальние небесные дали, опять вздохнул и сказал: – Мухомория Регия. Мечта моей жизни. А тут приходите вы, ворочаете своей дубиной, орёте непонятно зачем. К примеру, ты, Кулебякин, ткни тебе промеж глаз рогатиной – как ты к этому отнесешься? А она – существо нежное, ласково с нею надо, беззлобно. Она ж чувствует, кто как к ней относится, она ж – бабочка, на любого не сядет.
– Бабочка? – удивился Валька. – Так вы что, здесь бабочек ловите?
– Дядя Леша, вы не переживайте. – У Борьки Бунчикова наконец прорезался голос. – Завтра мы вам этих бабочек целый мешок наловим.
– Это не просто бабочка. – Дядя Леша покачал головой. – Это очень редкая бабочка, Мухомория Регия, она водится только в нашем лесу, на нашей заболоченной почве, да еще у восточного побережья Африки на острове Занзибар. Но там это связано с активностью занзибарского солнца, а здесь – с естественной радиоактивностью мухомора.
Дядя Леша снял с рогатины гриб, почистил его, поправил и пристроил себе на голову.
– Ладно, ребята, вы уж идите, куда идете, а я еще посижу. Вдруг вернется?
Он уселся в тени под ёлками, а мы на цыпочках, осторожно отправились по тропинке дальше.
В самое болото мы решили не залезать, обойти с краю; немцы – немцами, а комары – комарами, и не сказочные, а самые настоящие – красноглазые и упрямые, как вампиры.
Небо портилось, с севера набегали тучки. Лес темнел на глазах, и под ногами хлюпало.
Борька Бунчиков нехорошо ёжился, сильно вздрагивал от любого шума и вообще вел себя очень нервно. То ему мерещились серые фигуры фашистов, то обычную еловую лапу он принимал за рукопожатие мертвеца, то, увидев в корнях гнилушку, шарахался от нее, как от взгляда Бабы Яги.
Мы с Валькой уже жалели, что взяли Борьку с собой.
Так он шел, нервничал и шарахался, и добром это, понятно, не кончилось: когда проходили болото – упал в болото.
Валька, как человек бывалый, сразу понял, что кочка с выпученными глазами, это не кочка, а Борькина голова. Всё остальное, включая руки и ноги, ушло в трясину.
– Помогите, – сказала Борькина голова.
– Подумаем, – пошутил Валька.
– Ребята, – сказала Борькина голова, – кто-то меня за ногу тянет.
– Известно кто, – пошутил Валька, – фашисты, кто же еще.
– Тапок сняли, – сказала Борькина голова. – Теперь второй. Ребята, а пиявки здесь водятся?
– Водятся, – пошутил Валька. – И пиявки, и фашисты, и крокодилы.
– Валька, – сказал я Вальке, – может, хватит? Утонет ведь.
– Погоди, пусть слегка помокнет. Это будет для него как урок. Уж больно этот Бунчиков нервный.
– Галочкин, – сказал Валька через минуту, – давай нагибай осину. Вон ту, самую крайнюю, у которой кора в пупырышках.
Скоро несчастный Борька, весь облепленный бурой грязью и босиком, стоял на сухом пригорке.
– Здорово! – сказал Валька, оглядывая его трясущуюся фигуру. – Знаешь, Бунчиков, пожалуй, мы тебя первого в их ангар запустим. Это называется психическая атака.
– Холодно, – сказал Борька, – я домой хочу.
– А Пашка? А Петухов? Они, думаешь, домой не хотят? Ты, Бунчиков, не стой, двигайся. Сейчас быстро пойдем, согреешься. Еще спасибо скажешь, что искупался.
Миновав болотистую низину, мы резко забрали влево. Среди деревьев замелькали просветы, лес стал реже, до старого аэродрома было рукой подать.
Запах дыма то пропадал, то возникал снова, но было ясно, что никакой это не пожар. Скорее костер – и то уже догоревший.
– Теперь тихо. – Валька остановился. – Не шуметь, не трещать ветками, книгу про Чингачгука читали?
Я кивнул, Борька помотал головой.
– Плохо, – сказал ему Валька, – книги надо читать. Иногда в них бывает много чего полезного.
– Я читаю, – возразил Борька. – Про шпионов и вообще всякие.
– Тихо. – Валька прислушался. – Галочкин, ты ничего не слышишь?
– Музыка где-то играет. Кажется, балалайка.
– Вот и я думаю, откуда здесь в лесу балалайка? Может, радио?
По краю аэродром порос дремучим малинником, колючим, как колючая проволока.
Я шел рядом с Борькой Бунчиковым, который шел босиком по причине утери тапок и все время норовил вскрикнуть, наступив на шишку или колючку. (Вот что значит не читать Фенимора Купера!) Когда он открывал рот, я быстренько залеплял его рот ладошкой, а когда Бунчиков успокаивался, ладошку со рта снимал.
После болота вид у Борьки был внушительный и опасный. Бурая корка грязи, в трещинах, как панцырь у черепахи, покрывала его по шею. Не знай я, что рядом Борька, точно принял бы это пугало за вылезшего из земли мертвеца.
Голос балалайки стал громче, к нему прибавились неясные голоса.
Валька шел, принюхиваясь, прислушиваясь и поглядывая на открытое поле, бывшее когда-то аэродромом.
Внезапно Валька остановился. Мы с Борькой остановились тоже.
Валька сделал нам знак рукой и показал вперед.
Солнце висело низко, срезая верхушки сосен по другую сторону аэродрома. Само поле поросло пожухшей травой, кипреем и одуванчиками, уже готовящимися спрятаться на ночь.
А ближе к лесу, по нашу сторону, рядом с кучей тлеющих угольков на траве стоял самолет.
Мы застыли, пораскрывав рты, и смотрели на эту удивительную картину.
Самолет был настоящий – с крыльями, с широким пропеллером, с малиновыми пятнами солнца на квадратных стеклах кабины.
Мы стояли и понять не могли, откуда здесь быть настоящему самолету.
