– Люди, которые тебя держали, никакие не пожарники. У них другая профессия. И намерения у них были совсем не такие, как они тебе рассказали. Хорошо, мы с Владимиром Сергеевичем вовремя узнали и успели им помешать.
Коль говорил быстро, не подбирая слова. Слова сами сбивались в плотно стянутые цепочки. Они звучали тревожно, Мендель слушал и, скорее, нутром, чем разумом, понимал всю их тяжесть и определенность.
– Но оттого, что мы тебе помогли, опасность меньше не стала. Эти люди так просто не успокоятся. У них слишком большая власть. Я боюсь… – Коль неожиданно оборвал фразу и спросил: – Мендель, у тебя есть друзья?
Вопрос сбил Менделя с толку, но он ответил почти не раздумывая:
– Дедушка.
– Дедушка. – Коль кивнул. – А во дворе? В школе?
– Есть. Знакомые.
– Скажи, Мендель, если бы тебе пришлось вдруг уехать, жаль было бы с кем-нибудь из них расставаться? Из этих твоих знакомых?
– Не знаю. Я о них мало думаю.
– Ну вот, я тебе сейчас скажу. Мендель, если тебе дороги дедушка, Владимир Сергеевич, если ты не хочешь, чтобы им было тяжело… – Он помедлил, подбирая слова. – Так вот, чтобы им не стало плохо, тебе нужно срочно, вот здесь, отсюда – уехать, покинуть город…
– Покинуть? Отсюда? Как это?
– Как – другой вопрос. Мне важно, чтобы ты сам – сам понял, что это необходимо. Представь, что здесь твой дедушка, и об этом просит он.
– Дедушка? Я должен уехать без него? Он останется?
– Пока – да. Но он знает, он все знает. И знает, что тебе грозит, и что уехать тебе просто необходимо. Он просил тебе передать, чтобы ты за него не беспокоился. Он скоро к тебе приедет. Устроит свои дела и приедет.
– А это далеко? Ехать?
– Далеко. Мендель, поверь, тебе нельзя отказываться. Так хочет твой дед. Вы с ним скоро увидитесь, обещаю.
– Я согласен.
– Ты молодчина, Мендель. А теперь слушай…
Коль не стал говорить: «Прощай». В опустевшем пространстве камеры слова потеряли смысл. Мальчик спасен. Там, куда он попал, плохого с ним не случится. И эта сволочь, которая хотела забросить его в будущее насильно и получить обратно для своих опытов, осталась ни с чем. До будущего они уже не дотянутся. Никогда не дотянутся. Дорога в будущее закрыта.
Коль улыбнулся. Он вдруг ясно стал понимать всю свою жизнь после возвращения ОТТУДА. Он понял, почему память о будущем стерта и осталось только одно – знание, как перекрыть Туннель. Вот они – смысл и цель. Отсечь будущее от прошлого. Обрубить грязные руки, чтобы они не тянулись туда и не калечили никому жизнь.
Коль почувствовал, как устал. Он подумал, а не соснуть ли ему прямо здесь, хотя бы на том диванчике, на котором лежал Мендель. Он подошел к нему, сел. Диван заскрипел пружинами, а когда скрип утих, Коль услышал, что в тишине помещения живет еще один звук, едва улавливаемый, непонятный, как будто медленно выпускает из себя воздух старая автомобильная камера.
Какое-то время он пытался понять, где же его источник. Потом понял, звук идет сверху, из отдушин под потолком. Коль хотел встать и подойти к двери. Но не смог, ноги отказывались служить. Тогда, не понимая в чем дело, он уперся в диван руками и снова попытался подняться. И это ему почти удалось, плечи пошли вперед, но в это мгновенье словно длинные тонкие иглы вонзились ему в виски и, проникая все глубже, делались толще, больше – и боль, невыносимая боль разрывала мозг на куски. Воздух куда-то ушел. Коль вздохнул глубоко и повалился вперед, в глубокую безвоздушную яму.
– Скоро рассветет, – сказал Масленников вслух и, словно удивляясь обретенному после молчания голосу, добавил: – Скорей бы.
Магнитофон он выключил уже при въезде на мост, и голос Коля, такой живой, такой близкий, как никогда, не заполнял больше сирую пустоту кабины. Он уплыл далеко-далеко на поиски потерянного хозяина.
Скрывать свое одиночество теперь не имело смысла. За мостом его ждали. Масленников видел, как к площади сквозь зернистую предрассветную мглу стягиваются машины. Огни их уже облизывали желтыми языками скользкий асфальт предмостья. А сзади, из переулка, выкатили, медленно разворачиваясь, тяжелые патрульные мотоциклы.
Почему-то ему захотелось увидеть звезды. Последний раз он видел звезды – когда? – нет, он не помнил, когда. Звезды ушли с городского неба. Как птицы, как чайки, не перенесшие мертвой воды и сгинувшие в Балтийском тумане.
За каналом на площади Масленников сам заглушил мотор. Три патрульные «волги», не полагаясь на добрую волю преследуемого, взяли его машину в плотное полукольцо. Сзади ворчала и фыркала псоглавая мотоциклетная свора.
Масленников встретил судьбу спокойно. Он положил руки на руль и пожалел лишь о том, что в кабине не было сигарет. Очень хотелось курить.
Снаружи уже щелкали дверцы машин, и на него наступали, пригнувшись и прикрывая лица, осторожные человеческие фигуры. Он улыбнулся нелепости этого праздника оперативной отваги. Но улыбка вышла плохая.
Справа на боковое стекло навалилось что-то серое и большое, и одновременно с тяжестью этой горы брызнули по сторонам осколки выбитого стволом стекла. Сам ствол юлил по кабине и вороненой ноздрей принюхивался к виску сидящего за рулем человека.
– Зачем? – сказал Масленников, заслоняясь от стеклянного фейерверка. – Дверца не заперта.
Нападавший его не слушал. Он с силой выдернул дверцу и задышал жарко и кисло, удерживая Масленникова на прицеле.
– Не вздумайте сопротивляться.
– Куда уж, – ответил Масленников вежливо, – вон вас сколько.
– Будете сопротивляться, стреляю без предупреждения.
Масленников послушно кивнул и стал дожидаться, когда стандартный набор положенных при аресте фраз наконец иссякнет.
– Выходите из машины. – Человек не убирал палец со спускового крючка. Пока Масленников вылезал, лоб его несколько раз сталкивался с тяжелым металлом. Было не больно, а холодно.
И тихо. Удивительно тихо. Даже пальцы человека в перекошенном на сторону плаще шарили по его одежде бесшумно, как-будто сдавали воровской профессиональный экзамен.
Пока Масленникова обыскивали, другие тени, светя ручными фонариками, досматривали машину. Владимира Сергеевича это не интересовало. Ему стало скучно и неинтересно. Он покорно поднимал руки и поворачивал голову, словно над ним колдовал не опер, а обыкновенный портной.
Уже в машине, стиснутый литыми телами, Масленников увидел, как в зеркальце над ветровым стеклом тихо запел рассвет.
Лежнев устало смотрел на сидящего перед ним человека. Веки болели. Усталость накатывала волной, он глушил ее бесконечными табачными залпами и стаканами безвкусного чая.
Слова выговаривались с трудом, медленно и почти безразлично. Он сам чувствовал: говорит не так и не то, устал, и сам разговор уже не имеет смысла.
Масленников сидел напротив, в пяти шагах от него, такой же усталый, осунувшийся, локти уперев в квадратное поле столешницы. На ней, как смятый цветок, стояла пустая пепельница.
Лежнев поморщился, опять закололо в висках.
Неужели все получилось? Подожди, не думай об этом. Теперь, главное, – не спешить. Не выдать себя в мелочах. Пять лет придется терпеливо сидеть и ждать. Пять лет считаться «временно исполняющим
