предупреждать Масленникова, если мальчишке ничего не грозило. – Кравец заерзал на стуле.
– Знаю, это я так. Привычка рассуждать вслух. Твоим, действительно, выгоды никакой. Но ведь кто-то подумал, что мальчишке грозит опасность, кто-то Николаеву подсказал – время, место, чтобы выскочить на своей машине. Или это Бог нас не любит, Кравец? Судьба? Она ставит палки в колеса?
Он помолчал, задумчиво поглаживая подбородок.
– Генералу я пока не докладывал. Не хочу, он узнает и так.
Лежнев поднялся и стряхнул с сигареты пепел.
– Рушатся планы, Кравец. Планы рушатся, и приходится работать вслепую. Отпустили мальчишку, теперь ищем опять. Всегда у нас так.
Кравец сидел у стены понурый и смотрел на носки ботинок. Лежнев подумал: «А ведь если Кравец подозревает его, а такое вполне вероятно, он тоже не будет сидеть сложа руки. Наверняка, сегодня же сообщит в Особый. Что ж, пусть попробует. Доказательств у него нет». Лежнев глубоко затянулся и искоса посмотрел на Кравца.
«Итак, что мы имеем. Натан Рутберг, дед. Он переживает за внука и звонит Масленникову. Масленников к этому времени уже дома. Он взволнован не меньше старого Рутберга, как-никак они с Натаном Иосифовичем друзья. У Масленникова причины для волнения особые. Он знает о сегодняшнем эксперименте и связывает эти события – эксперимент и похищение Менделя. После звонка деда некто звонит Масленникову домой и сообщает ему про мальчика – время, место и кое-какие подробности, которые убеждают Масленникова, что опасения его не напрасны. Масленников уходит из дому и какое-то время отсутствует. За это время он связывается с Николаевым и они вырабатывают план действий. Николаев берет на себя спасение мальчика, что и делает, но не совсем удачно – Мендель, напуганный, убегает. Пока Николаев действует, Масленников приводит к себе домой деда. Он еще не знает, что Мендель убежал и скрывается неизвестно где. Иначе бы он с дедом остался на квартире у Рутбергов. Ведь если вернется внук, то вернется к себе домой. На данный момент положение остается неопределенным. Все упирается в мальчика. Пока он не будет найден, ничего предпринимать нельзя. Ни им, Масленникову и Николаеву, ни ему, потеющему в отравленном кабинете. Остается одно – ждать. Ждать и Бога молить, чтобы мальчишка отыскался до срока, когда начнется эксперимент. Иначе, все летит к черту. И, выходит, зря он рисковал и тайно звонил Масленникову, убеждая его, что дело слишком серьезно. Зря он ставил на этих людей, потому что без мальчика они не решатся в этот раз перекрыть туннель, и, значит, Маленький Генерал, придет время, вернется, и ему, капитану Лежневу, веки вечные сидеть в капитанах.»
Лестница испугала тишиной. Ее нужно было перебороть, эту страхом наполненную тишину, да еще успеть открыть дверь в квартиру, пока тишина не опомнилась и не набросилась по-воровски сзади.
Дверь открылась легко, она понимала, что медлить ему нельзя. Мендель вошел в прихожую, по привычке шаркнул ногой и сейчас же замер от жаркой волны испуга. Замер и прижался к двери спиной.
«А вдруг они здесь?»
Прошло очень много времени, наверно, минута. Мендель все вслушивался в тишину, не решаясь даже света зажечь, так и стоял в беспросветном мраке прихожей с круглыми от страха глазами.
Квартира была пуста.
Сердце от этого не успокоилось, наоборот, сделалось даже тревожней, и Мендель не выдержал и зажег свет.
Тишина рассеялась, предметы заговорили наперебой привычными домашними голосами. Молчала лишь ниша в стене, где хранился дедушкин плащ. Плащ на вешалке не висел. Но такое случалось, иногда дедушка бросал плащ на стул, где попало. А то, что он не выходит навстречу, – в этом тоже ничего странного. Дедушка часто засиживался над книгой у себя в кабинете, забывая и ужин, и полуночный кофе, и часто вовсе не замечая прихода внука. Мендель тогда осторожно подходил к нему сзади и бросал на страницу какую-нибудь пушинку, или перышко, или клочок бумаги. Дед смахивал со страницы помеху и недовольно морщился, до него не сразу доходил смысл возникшей помехи. Она, может быть, какое-то время была частью мира, в котором он пребывал, чем-то вроде шлагбаума или обрыва на тропе, по которой он в тот момент спускался с горы в долину. Наконец, он отрывался от страницы и говорил внуку: «Ай-яй-яй, опять этот человечек явился, как всегда, вовремя».
Вот Мендель сейчас войдет на цыпочках в кабинет и увидит, как по плечам деда и по его склоненному к книге виску стекает тихий ласковый свет настольной лампы под абажуром. Седые волосы деда время давно превратило в молочный пушок младенца. Они золотятся в этом волшебном свете, и дед делается похожим на святого Франциска с картины, которая висит на стене.
Мендель так живо представил себе все это, и весь кабинет со стеной, затянутой тусклым золотом книжной кожи, и себя, и свои крадущиеся шаги…
Все было так, как он представлял. Даже лампа под абажуром горела ровно и одиноко, и разворот толстого тома отсвечивал белизной, а на странице лежала шелковая полоска закладки.
Только не было деда. Кресло стояло пустым.
Мендель опустил на сиденье ладонь и почувствовал холод вытертой кожи. Кресло пустовало давно. Как давно? Если б он знал.
Он включил верхний свет и погасил лампу. Потом обошел квартиру, везде зажигая свет и заглядывая во все углы.
Что ему делать? Снова уйти в ночь и пуститься на поиски деда? Но где он будет искать? Он вспомнил тесную тюрьму-комнатенку, в которой его держали. Сколько таких в городе? Куда идти? Какой в поисках смысл?
Но Мендель не искал сейчас смысла, слишком он был подавлен, чтобы его искать. Он не хотел думать о смысле, ему надо было что-то делать, пусть без смысла, но не сидеть же вот так, в пустом ожидании чуда.
Не похоже, чтобы здесь побывали они, те страшные люди в масках. Все на месте, ничего не тронуто. Остается думать одно – дед сам отправился на поиски внука.
А что делать ему?
Впервые Мендель так остро ощутил одиночество. Он не понимал до этого часа одной простой вещи, а теперь, когда дед исчез, эта простая вещь стояла перед ним зримо, словно крест посреди голого поля.
Он и дедушка. Дед и он. И если не станет деда, неделимое целое – то двусердое существо, имя которого он сейчас произносит, – разорвется и останется… Он. Один. И никого больше. Совсем никого. В этом городе, в этом мире у него если что и есть, так это дедушка.
Он не удерживал слезы. Он даже не вытирал глаза. Горло сдавило, и сквозь мокрую пелену мальчик видел картину на стене дедушкиного кабинета. На картине склонился к земле маленький человечек, одетый в странную черную рясу и с отливающей золотом головой, так похожей на голову дедушки.
Ватное облачко от раскуренной сигареты медленно опустилось на стол, потекло вниз по панели переговорного пульта, и на матовом поле экрана вдруг ожило, наполнившись светом. Экран осветился и громко прогудел сигнал вызова. Лежнев вздрогнул, переключил связь на личную и закивал в такт одному ему слышному голосу, идущему через ушные горошины. Потом улыбнулся кисло и сказал, не глядя на экран:
– Потапыч, не в службу. Пойдешь ко мне, загляни к подполковнику, попроси чего-нибудь от живота. Что? Да нет, жизнь такая. Все в сухомятку.
Экран погас.
– Ну вот. Наверху уже знают, кто-то успел накапать. Ладно, переживем.
Он повел головой – влево, вправо, закинул голову вверх, потом, словно вспомнив, где тянет, ослабил узелок галстука и выдохнул нарочито устало:
– Могущественная государственная служба, можно сказать, краеугольный камень демократии, а кондиционер не работает.
Каково могущество, а, Кравец? – Он постучал пальцем по циферблату. – Ноль часов, тридцать четыре минуты. Кравец? Ты о чем сейчас думаешь?
Кравец равнодушно пожал плечами.
– Думаю? Как бы скорей до дома добраться, думаю. А то, как проклятые: вторые сутки ни выспаться как
