– Не понадобилось, – сказал я бодро, разминая руки после веревки. Потом обошел моих и по очереди похлопал каждого по плечу.
– Все в порядке, ребята. Считайте, что ничего не было.
Они смущенно переминались и от смущения отводили глаза. Шарри сидел поверх раскрытого саквояжа и одной из восьми ног тщательно всех пересчитывал.
Ахмедов отвел меня к стене и украдкой показал на бритого.
– Равич, – сказал он тихо.
– Кто? – Я вздрогнул, словно от укола иглой. Сразу вспомнилась пристань, тело под брезентовым саваном… Я ему не поверил. – Не может быть, он же…
Ахмедов склонился и зашептал:
– Утонул, думаете? Ожил! Опять. Взломал дверь в покойницкой и сбежал.
Я глупо таращил глаза.
– А этот, как его, Лашенков?
– Не было Лашенкова. Это Равич придумал. И адрес придумал, только у них с вами тогда не получилось. Я помешал.
И все-таки я не верил.
– Нет, – сказал я решительно, – жена. Равич женат. Мы же тогда ей звонили с Костей, я сам разговаривал. А у моих подопечных никаких жен быть не может. Они…
И я рассказал ему вкратце про некоторые особенности их жизни.
– Да? Неужели? – Ахмедов то и дело краснел. Потом вздохнул и сказал: – И все-таки это Равич. А жена… Женщину разве поймешь? Она ведь – женщина.
13
Костя чуть не уплыл со мной, помешал Ахмедов.
– Константин Евгеньевич, прыгайте. Держите руку, скорей!
– Не хочу, – весело кричал редактор, – ну ее к бесу, вашу провинциальную жизнь! В столицу! В Европу! Мишка меня берет! Берешь, Мишка? Не передумал?
Когда он все-таки спрыгнул, волны шампанского долго еще мотали Костю по приснопамятной пристани. Он кружился и пел, хотел пуститься вплавь за «ракетой», но вовремя вспомнил, что не взял купальную шапочку. Ахмедов, единственный бывший на пристани полюс трезвости, сначала оттаскивал Константина Евгеньевича от края, потом это ему надоело, и он, схватив Костю в охапку, поволок его к стеклянным дверям вокзала. Он волок его и махал мне Костиной шапкой:
– Летом, летом к нам приезжайте! Когда хариус на реке пойдет! Места знаю, не пожалеете.
Голова моя горела огнем от прощания. Я смеялся, я их любил. Я всех сегодня любил, и меня сегодня любили. А потом все разом исчезло. И палуба и речной вокзал, и даже Ахмедов с Костей. И река исчезла, и город. Потому что выше по берегу, там, где блеклые городские строения сутулятся под тяжестью облаков, на воздух одна за одной поднимались большие птицы. Пестрая гулкая радуга! Фейерверк!
– Голуби! Это же голуби! Да какие – слоны!
1990 г.
