Мы живём на границе

– Доедем до Седого Кургана и там встанем, – предложил Мирослав. – И недалеко, еще по свету успеем, и удобно…

– …и не дует, – заключил невесть почему Володька. – Кто знает новые песни 'Фабрики Звезд'? – ответом было молчание, и Володька удовлетворенно кивнул: – До чего хорошо, когда вокруг наши люди…

– Но злая пуля осетина меня во мраке догнала, – задумчиво сказал Серб, искоса стрельнул в сторону Володьки взглядом. Тот многообещающе пошевелил бровями и промолчал. Мирослав разочарованно вздохнул, помолчал минут и затянул негромко и проникновенно, по-прежнему косясь на Володьку: 

– Выходил на балкон,
На конюшня смотрел,
А в конюшня ишак…

 – Ах, ты!.. – не выдержал Володька и, взмахнув нагайкой, погнался за бросившим коня в галоп Мирославом, который хохотал во всю глотку и продолжал выкрикивать похабщину, ловко увиливая от приятеля, в то время, как Глеб орал им, чтобы они перестали, Петька ржал, раскачиваясь в седле, а Сергей наблюдал за всем этим с удивленной улыбкой.

Володька не догнал Мирослава и вернулся, сердито фыркая и грозя тому нагайкой. Мирослав вернулся рысью, на скаку подобрал с земли упавшую кубанку и, положив одну ногу на седло, подбоченился, запел снова, но уже вполне серьезно: 

– 'Что ты ржешь, мой конь ретивый,
Что ты шею опустил,
Не потряхиваешь гривой,
Не грызешь своих удил?
Али я тебя не холю?
Али ешь овса не вволю?
Али сбруя не красна?
Аль поводья не шелковы,
Не серябряны подковы,
Не злачены стремена?'
Отвечает конь печальный:
'Оттого я присмирел,
Что я слышу шепот дальний,
Трубный звук и пенье стрел;
Оттого я ржу, что в поле
Уж недолго мне гулять,
Проживать в красе и в холе,
Светлой сбруей щеголять;
Что уж скоро враг суровый
Сбрую всю мою возьмет
И серебряны подковы
С легких ног моих сдерет;
Оттого мой дух и ноет,
Что наместо чепрака
Кожей он твоей покроет
Мне вспотевшие бока.' 

… Нет, все-таки ваш Пушкин здорово наши песни перевел!

– А это разве Пушкин? – удивился успокоившийся Володька.

– Пушкин, Пушкин, – заверил Серб, продолжая красоваться в седле. – Эх, жаль меня девчонки не видят! Такого красивого. Такого талантливого. Такого…

– …трепливого, – закончил Глеб. – Вон и курган, смотрите!..

…– А почему мы не заночевали на вершине? Оттуда же все видно, – спросил Сергей, ломая о поднятое колено ветку.

Мальчишки сидели в кружок возле костра. Пофыркивая, паслись рядом в темноте кони – они не подпустят никого чужого, поднимут такой шум, что куда псам – и хозяев защитят не хуже. Пощелкивали и трещали в огне, быстро сгорая в пепел, почти без углей, легкие, высушенные до бумажной невесомости, ветки сухих кустов, гора которых была навалена рядом, чтоб надолго хватило. Глеб, поправляя на огне большой котелок, где булькала каша, сказал строго:

– На Седом Кургане нельзя ночевать… Там вообще быть долго нельзя. Только если перед дальней дорогой или походом прийти… ненадолго.

– Расскажи ему, Глеб, – попросил Мирослав, полулежавший на седле.

– Расскажу, – Глеб кивнул. – Мне дед рассказывал, – он сел прямее и кинул на вершину кургана взгляд. – Видишь, там ковыль? Он белый, как седина. Сейчас не видно, а днем хорошо заметно… Давным- давно под этим курганом схоронили казаки тех, кто пал в большой битве. Пришли враги из-за гор, и не было им числа. Никто не помнит, что это были за враги, но запылали станицы, закричали люди – и вышли казаки биться за жен, детей и стариков, и бились день, и другой, и третий бились – и ушел враг, не ссилил. Столько было павших, что не получилось бы каждому выкопать могилу – и схоронили их казаки под курганом. Каждый, кто жил тут, на нашей земле, набрел ее в шапку, принес и высыпал – и скрыла она павших, укутала их. А ковыль, что вырос на кургане, был седым… – Глеб помолчал, снова поправил котелок. – С тех пор перед походами да дальними дорогами наши предки молились на кургане. Там же и атаманов своих выбирали… А еще было. В восемнадцатом году… Когда не стало царя и власти, напали на наши земли горцы-вайнахи… ну, чеченцы, ингуши… Пришли мстить за то, что верно наши предки служили русским царям, земли грабить не давали, людей в неволю угонять, разбойничать. В станицах мужчин не было – все на фронтах, ведь война-то еще шла. Братьям нашим, терцам, вовсе страшно пришлось – тридцать тысяч детей да женщин вырезали за месяц горцы, сорок станиц сожгли, людей палили живьем в храмах, на крестах распинали, конями рвали на части… Дошли и до нас. Как могли, бились станичники. Женщины, подростки, деды оружие взяли. Да разве это сила… Гибель пришла! А младший сын атамана, мальчишка вроде нас, прорвался верхом к Седому Кургану. Коня под ним убили, его подстрелили, да порубили… Вскарабкался он на кручу. Стал просить бога, чтобы защитил беспомощных. А с кургана видно – весь край огнем взялся. Горит все. Погибает. Рушится. Заплакал он. Просит… Сил не стало – упал наземь, и кровь полилась на ковыль, на землю… – Глеб поворошил ветки, вздохнул. – Упали капли – и страшным криком закричала земля. Ветер подул, буря поднялась. Раскрылся курган, выпустил мертвые сотни. Ударили те на разбойников – молча ударили, по вихрям скакали, и сами – как вихрь. Бросились бежать налетчики, да так в буре и сгинули, никто в горы не уполз – а вихрь улегся, и казаки исчезли…

Глеб умолк, снял с огня котелок, стал раскладывать кашу в миски. В глазах у ребят плясали огни костра, пламя резко очертило скулы, заострило и отточило черты лиц.

– Это ведь легенда… – сказал Сергей. Глеб кивнул:

– Конечно… На самом деле шел отряд с турецкого фронта, он и спас здешние станицы, а потом дальше пошел, а атаману Краснову[6]. Но людям так запомнилось… Тебе каши побольше?

– А? – Сергей хлопнул глазами. – Да сколько всем… Парни, я что-то не очень понял… У вас что, клуб военно-патриотический?

– Да вроде того, – Петька поставил миску себе на колено: – О, горячо… Только не клуб, а Отдельная