Пухлогубый жаловался, угрожал, капризничал, взвизгивал, взбрыкивал, как жеребенок, брызгал слюною, рычал, скалил зубы и тряс кулаками. Англичанин внимательно слушал и доброжелательно увещевал. Глядя на него, вспомнил я милую парочку, терпеливо объяснявшую мне, что фотографии в полночь, увы, не работают. Все трое (та пара и этот рыжеволосый) были из одного «теста», возможно, – лучшего на Земле. Они говорили на настоящем английском: «сожалею, боюсь, извините, прошу прощения…благодарю вас, вы так любезны… очень мило с вашей стороны…да, конечно, я вам сочувствую, пустяки…не волнуйтесь, все обойдется…» – и т. д. А между этими основными словами – самая малость – щепотка чего-то по смыслу, по сути беседы.
Разумеется, чернословие – выразительнее. Мы гордимся своей «выразительностью», как уникальным явлением. Она бьет по лицу, делает рожи пурпурными. Она заставляет носиться, вертеться, и корчиться. У нас есть для этого место.
На острове не разбежишься – невольно соразмеряешь движения, чтобы не вылететь вон – в мировой океан. Для этого-то и существует «настоящий» английский. Я наблюдал, как он действует. Словно ладонь опустилась на лоб и глаза пухлогубого. Слушая, он слегка прикрыл веки, успокоился, сел на свободное место…
Господи, что это? Он уже плачет! Может быть, он ощущает себя Моисеем. «И воззвал к нему Бог: „Моисей! Моисей! Вот я! … Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, где ты стоишь, есть земля святая“. И сказал Моисей Господу: „О, Господи, человек я не речистый…тяжело говорю и косноязычен“. Господь сказал: „Кто дал уста человеку? Кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым? Не Я ли Господь? Я буду при устах твоих“.»
Англичанин вышел. Нас приучили, насупив брови, думать «ногою вперед». Когда проигрываем, не признаемся в бездарности, говорим: «не хватило злости».
Злость – квинтэссенция национальной идеи! Не афро-американца – меня самого теперь осадили, успокоили и умилили чары «взвешенного» образа мыслей.
Я вышел в «Вестминстере» у въезда на мост. В предзакатный час, когда река отражала золото набухшего солнца.
У меня был фотоаппарат. К сожалению, для прогулок с ним каждый раз оставалось мало светлого времени. Но только во время «свободной охоты» (без четкой программы) я мог, не спеша, «растворяясь» в этом пространстве, забывать, кто я есть.
«Лицом к лицу лица не разглядеть», и я перешел на правый (периферийный) берег. Комплекс зданий парламента фотографировал с Вестминстерского моста и из-под него. Чем ты ниже, тем картинка – воздушнее и… загадочнее.
Вестминстерский дворец четыреста лет служил королям резиденцией, потом стал парламентом. В 1834 году (при короле Вильяме Четвертом) – сгорел. В 1860 году (при королеве Виктории) – восстановлен и перестроен.
Светло-желтое, даже чуть красноватое трехэтажное здание вытянулось вдоль Темзы метров на двести. С торцов стоят башни. Та, что – слева (широкая прямоугольная) могла бы сойти за обычную – крепостную, если бы не «кружева» оконных проемов, не игривые шпили по углам и в середке. Та, что справа, – главная в городе и во всей Англии. Вблизи она напоминает скворечник. Но из-под моста с другого берега Темзы это не слишком высокое (порядка шестидесяти метров) сооружение завораживает. Когда надвигаются сумерки, увенчанная шпилем маковка горит в вечерних лучах, и знаменитый Биг Бен начинает казаться устремленной в небо горящей свечой.
Над дворцом поднимается ряд малых башенок с малыми шпилями по углам. От чего силуэт зданий парламента кажется немного «когтистым».
Пока я фотографировал, на фоне закатного неба хухр торчал у «скворешни» Биг-Бена, подобно белому привидению, напоминавшему инверсионной след самолета, указывая, что и башни, и призраки в этой стране – равноценные символы.
Я приехал в компании зодчих, и хотя профессионального отношения к ним не имею, в области архитектуры, у меня есть своя доморощенная концепция, суть ее – в следующем:
Подвижная, наполненная воздухом, водяными парами и взвесями, в разной степени проницаемая субстанция, именуемая небом – это слепое живое существо. Землю оно принимает на ощупь. Ему доставляет блаженство шероховатость поверхностей. Его радуют щетина лесов, горные пики, выступы скал. Тянет туда, где можно слегка потереться, пощекотать себе брюхо, бока, почесаться, зацепиться и передохнуть. Небо не терпит однообразных скользких равнин, глади вод, степей и пустынь. Оно либо избегает их, либо, выражая протест, напускает большие и малые беды.
Нет хуже юдоли, чем жить под скучающим небом. И многие архитекторы, чувствуя это нутром, вопреки колебаниям моды, вкусовщине, окрикам сверху и улюлюканьям с разных сторон, стремятся развеселить небеса. Так строили с незапамятных лет. Всякий храм с колокольнями и минаретами – приглашение неба порадоваться? Что касается человека, – какое дело ему до самочувствия неба! Главное – строгость архитектурного вкуса. И вообще, просто строгость. Ибо последняя – может заменить собой все, и, в первую очередь, – счастье.
От Вестминстерского моста до моста Ватерлоо Темза течет на север, а затем, почти под прямым углом, поворачивает на восток.
Я шел «по течению».
Во время обзорной экскурсии, на набережной Виктории, я переволновался, когда показалось, что хухр разобьется о каменный столб. И, хотя ничего подобного не случилось, память окрасила эту точку (на мысленной карте) цветом взволнованности.
Все указывало на излучину Темзы. Попытаться найти это место показалось важным и стало сегодня темой «свободной охоты».
11.
Я шел от Вестминстерского моста на север по правому берегу, мимо выставочного зала «Кантри Холл» (Country Hall) – длинного выполненного под дворец девятнадцатого века здания с башенкой, полуколоннами, и барельефами.
Над рекой поднималось колесо обозрения «Лондонский Глаз». Вантовые спицы издали почти не заметны – колесо, кажется, парит в воздухе. Две изящные пятидесятиметровые опоры похожи на изваяние циркуля, страдающего манией величия. Сплетенный из серебристого металла, стометровый обод с наружной стороны несет тридцать две прозрачных гондолы (каждая величиной с небольшой автобус), которые в свою очередь напоминают зубцы гигантской шестерни, опущенной с неба, чтобы раскручивать Землю.
Севернее «Лондонского Глаза» над набережной проходит железная дорога. Составы летят по мосту на тот берег к станции Чаринг Кросс (CHARING CROSS). За железной дорогой стоит «Королевский Фестивальный Центр» (ROYAL FESTIVAL Hall). Три высоких этажа сплошных витражей его обращены к Темзе, но кроме звонкого имени, внешне, – в нем ничего примечательного.
Я прошел мимо «Фестивального Центра», мимо «Выставочного Центра Королевы Елизаветы» – бурого трехэтажного сооружения «ползучей» архитектуры. Должно быть, под впечатлением от минувшей войны, архитектор соорудил его малозаметным и с воздуха, и с земли.
Теперь до моста Ватерлоо было подать рукой.
Я привел «пунктирное» описание участка правого берега между двумя мостами, чтобы больше к этому не возвращаться.
Тем временем на другом берегу разворачивалась панорама Набережной Виктории.
По мере приближения ночи, картина менялась. На западе, у края неба розовая полоска заката из белой последовательно становилась светло-голубой, синей, темно-синей, и, наконец, черной, как остальной небосвод. В рассеянном городском свете, я видел уже только контуры зданий, светящиеся окна и звезды.
У Вестминстерского моста на той стороне находилось пятиэтажное здание бурого, белого, красно- желтого, кирпича со сложной мансардной крышей и множеством живописных каминных труб. Я успел разглядеть его, при свете заката, еще когда выбрался, словно мышь, из подземки.
Чем дальше я шел, тем ниже спускалась тьма, и резче обозначались контуры на другом берегу. Следующим было светлое десятиэтажное сооружение, протянувшееся вдоль Темзы и на четверть
