выстрелить своим седоком в потолок. И если бы ни привязные ремни, пришлось бы Чингизу испытать головой прочность внутренней обшивки корабля. Он никогда не забывал привязаться, зная, что с этими прыгающими креслами шутки плохи.
На пульте вспыхнули лампочки, сигнализирующие о включении УПК — системы автоматического устранения повреждений корпуса. Борттехник сразу определил, что герметичность корабля нарушена в районе навигаторской рубки. Мелькнула страшная мысль: «Ведь там командир лайнера и пилот! Что с ними?»
Корабельный врач, штурман и еще три человека из команды подоспели к створу навигаторской рубки раньше Чингиза. Автоматы уже заделали пробоину, однако в первый момент, войдя в помещение, борттехник не увидел ничего, кроме парящих в воздухе снежно-белых хлопьев, которые, слипаясь, опускались на головы людей спутанными нитями. Сделав несколько шагов, он чуть не упал, наткнувшись на обломки какого-то странного цилиндрического тела, края которого пузырились густой пеной.
В отсеке царил леденящий холод. Чингиз обернулся и застыл, потрясенный: сквозь белую пелену, будто сквозь сон, он увидел, как люди выносили из рубки пилота и командира.
Чингизу показалось вдруг, что стены отсека задвигались, задышали, вздыбившись мягкими переливающимися буграми. «Кажется, я схожу с ума», — подумал он. Борттехник заметил уже, что остался один, но почти не испытывал страха. Все случилось так неожиданно и так напоминало кошмарный сон, что невольно возникало желание выкинуть какое-нибудь коленце, чтобы обалдевшие духи сновидений быстрее переменили пластинку. Чингиз тряхнул головой, сделал шаг к выходу и замер от неожиданности… Прямо перед ним возникло знакомое лицо, обезображенное зловещим шрамом. Потом показались широкие плечи, тяжелые руки, вся мощная фигура Старика, стремительно рассекающая липкие нити. Теперь в его взгляде не осталось и следа от былой каменной неподвижности. Казалось, что он весь пылал, одержимый какой-то дьявольской решимостью. Чингиз удивился: «Что с ним?! Ему-то что здесь надо?» Все накопившееся в нем за последние дни раздражение, вызванное этим непохожим на других человеком, неожиданно прорвалось вспышкой ослепляющей ярости. «Эй ты, стой! Назад!» — крикнул Чингиз и бросился наперерез бритоголовому. Но Старик пронесся мимо, даже не удостоив борттехника взглядом. Он был уже у командирского пульта. Чингиз похолодел, когда увидел, что поворотом белой рукоятки бритоголовый распахнул внутренние створы шлюзовой камеры, расположенной сразу же за навигаторской рубкой. «Вот сейчас этот маньяк повернет красную рукоятку, — подумал борттехник, — тогда раскроются наружные створы и пустота мирового пространства прорвется в корабль». Сжав кулаки, Чингиз бросился к пульту. Он был готов ко всему, к самой жестокой схватке, но меньше всего ожидал, что бритоголовый вновь сумеет уклониться от встречи. Не рассчитав силу броска в слабом гравитационном поле корабля, Чингиз полетел к стене и уткнулся боком в какую-то липкую, упруго колышущуюся массу. В ту же секунду мощный, студнеобразный обруч охватил его грудь. Широко открытыми от ужаса глазами Чингиз видел, как в рубке, уже почти очистившейся от парящих в воздухе хлопьев, зашевелились, зашарахались по углам какие-то мясистые полупрозрачные тела, окруженные ворохом стекловидных конечностей. Вскрикнув от омерзения, Чингиз вцепился пальцами в обруч, сдавивший грудь, и сделал отчаянную попытку освободиться. Но в следующую секунду тонкая полупрозрачная лента захлестнула горло, и руки Чингиза безжизненно повисли. Свет в глазах потух. Борттехник словно рухнул в черный провал. И вдруг почти тут же что-то забрезжило в сознании. Какая-то медово-янтарная желчь разлилась вокруг и внутри. В поле зрения появились исходящие пеной останки цилиндрического тела. Откуда-то, как с горы, сшибаясь и накатываясь друг на друга, лавиной посыпались мыслишки: «Как спокойно было там, внутри кокона! Можно было дремать, Только не повернешься — уж очень тесно! Слишком нас много набилось. Теперь надо проснуться скорее. Кажется, мы пробились. Ух, какое шикарное гнездище! Только надо поскорее выпустить наружу этот противный газ. Он сообщает вялость нашим движениям, не дает развернуться. К тому же здесь слишком жарко, клонит ко сну. А этот шершавый с четырьмя чувствилищами, который так дерзко наскочил на меня, до чего ж он вертляв и противен! Не слишком ли сильно я сдавил его? Кажется, он уже готов. Неужели я упустил случай насладиться его агонией? Падаль паршивая! Кто их знает, возможно, тоже считают себя разумными существами. Впрочем, разве они могут быть разумными? Эти твари слишком сложно устроены, слишком много им надо для жизни. Они копошатся на поверхности своих запеленутых отвратительными газами планеток и, наверно, воображают себя властителями природы. Ничтожные шершавые твари! Они научились выбрасывать в открытое пространство эти коробки, само провидение предназначило их снабжать нас новыми гнездами и обильной пищей. Около населенных ими планет есть чем поживиться. В этом уютном уголке мира всегда вкусно пахнет. Мы добываем пищу в открытом пространстве. Мы купаемся в лучах нашего прекрасного светила. Оно придает ясность нашим поступкам. Оно беспощадно и мудро, как сама жизнь. Нас много. В поясе астероидов уже почти не осталось места для гнезд. Мы слишком быстро плодимся. Эти паршивые планеты с газовой оболочкой не пригодны для жизни. Но нет ничего совершеннее наших чувствилищ, созданных для того, чтобы сделать нас властителями вселенной. Эти шершавые, не находя себе места, болтаются с планеты на планету. Мы пожираем их самих, используем их гнезда, чтобы плодиться. У них все слишком сложно. Властвовать может лишь тот, кто прост. Мы — властелины, потому что наши стремления просты.
Здесь нас целая семейка из одного кокона. Мы все сразу попали внутрь. И дед мой тут — давно пора его прикончить! И отец небось по-прежнему думает, что он тут сильнее всех. Не успели вылупиться, а уже хотят жрать, хотят иметь свои гнезда! Ничего, этого гнездышка на всех хватит. Нет, не на всех! Я еще буду плодиться. Мне надо много места — тут без драки не обойтись. Ну ладно, а пока надо действовать вместе. Покончим с шершавыми, тогда посмотрим.
Вот посредине стоит совсем живехонький, еще не. тронутый большой и аппетитный шершавый. Его мы прикончим в первую очередь. Когда наступает ответственный момент, решает кто-то один — самый сильный. Я б его с удовольствием сожрал, но он сильнее. Сейчас мы все ему подчиняемся. Инстинкт сильного — самый верный инстинкт, он не ошибается. А если и ошибается, все равно не страшно: ведь он самый сильный. Вот сейчас мы все двинемся за нашим сильнейшим. Вот он уже тронулся куда-то. У него в чувствилищах большой шершавый, тот самый, кого мы прикончим первым. Они сцепились. Но видно, это хороший шершавый, сильный. Мы пойдем, за ним вместе с нашим сильнейшим. Сильнейшему он нравится. Раз так надо, мы идем. Он приказывает мне бросить эту падаль, этого тощего шершавого, что затих уже в моих чувствилищах. Я б сожрал и самого сильнейшего, но вынужден подчиниться. Итак, мы двинулись. А этот пусть остается здесь. Жаль бросать добычу, ну да ладно, я еще, может быть, вернусь…» Чингиз открыл глаза и, сделав над собою усилие, встал. Голова раскалывалась от страшной боли. Ноги подкашивались. Прислонясь к стене, борттехник огляделся. В рубке он был один. На полу по-прежнему валялся разорванный цилиндр. Пена на его краях уже начала опадать. Мелькнула мысль: «Это и есть тот самый кокон!» — и разом вспыхнул в памяти весь кошмар только что пронесшегося над ним урагана чудовищных мыслей, образов и вожделений. Чингиз затаил дыхание. Ему казалось — вот-вот он вновь сорвется в эту смрадную пучину, и тогда конец всему.
На стене темнело расплывчатое пятно заплаты, поставленной системой УПК, в том месте, где кокон прошил корпус лайнера. Пошатываясь, борттехник вышел из рубки, но, сделав несколько шагов, застыл на месте: прямо перед ним, за прозрачным внутренним створом шлюзовой камеры, копошились, сцепившись конечностями, знакомые студенистые существа. «Черт возьми, совсем как в аквариуме! — подумал Чингиз. — Что им здесь надо и как их сюда занесло?» Мелькнула догадка: «Неужели снова бритоголовый? Ну конечно, ведь это он раскрыл внутренние створы камеры! Стало быть, уже тогда он знал, что делает. Действовать так уверенно мог только тот, кому было заранее все известно, кто сам причастен к беде, свалившейся на экипаж корабля. Видимо, он имеет над слизняками какую-то власть. По крайней мере, все говорит об этом. Но если это дело рук бритоголового, зачем ему понадобилось запирать их в шлюзовой камере? Впрочем, он ведь не раскрыл наружные створы, не выбросил многоногих в открытое пространство? Выходит, они ему нужны. Но зачем? Не для того ли, чтобы держать в страхе команду? Так… Теперь все ясно: с помощью слизняков Старик рассчитывает завладеть кораблем!»
Борттехник больше не сомневался в намерениях человека со шрамом. Сейчас его мучила одна только мысль: как это он, раньше всех на корабле сумевший разглядеть в бритоголовом врага, не смог заранее отвести беду. Чингиз напряженно искал выхода: «Если внутренние створы закрыты, значит Старик возвращался в рубку. Тогда он не мог меня не заметить. Скорее всего, он решил, что я уже мертв. Сбросил меня со счетов. Какая неосторожность!» Чингиз почувствовал что-то похожее на торжество. «Неужели он
