светового пятна./ ШУЛЬЦ. /Появляясь в том же луче вместо ЯНУСА, потрясает над головой кулаками./ Будь проклят… всяк верующий! Ибо Вера — от диавола и равносильна Неверию! В Господа можно только «уйти», перестав быть собой, раствориться, исчезнуть — тогда… проникаешься Им без остатка! /Бьет себя в грудь./ Замолчи, Бога ради! Вырви лютой гордыни язык! Ибо наиподлейший из всех — грех священнослужителей: лишь они сознают, что творят! Из догматов, заветов, пророчеств, апокрифов и толкований смертный с готовностью принимает единственное… что душа его будет жить вечно. И приходится обещать… только б вняли и верили! Господи! Грех-то какой!? Научи, как сказать, как шагнуть, как вздохнуть, как моргнуть… и не впасть в святотатство!
Луч прожектора гаснет. На сцене — гостиная в доме КАНТА. Справа — окно, дверь в прихожую. Слева — другое окно, дверь на кухню. За окнами — утренний свет. Прямо — закрытая двустворчатая дверь в комнату хозяина. Посреди гостиной — стол. На столе — подсвечник со свечами, которые забыли потушить. Возле стола — стулья. На одном из них, опустив голову, сидит ЛАМПЕ. Из прихожей появляются КРАУС и ГИППЕЛЬ. ЛАМПЕ встает им навстречу.
КРАУС /печально/. Сидите, сидите, Лампе… Нам все известно.
ЛАМПЕ /двигается и говорит, как во сне/. Да, господа… /Непослушными пальцами пытается погасить свечи в подсвечнике./ КРАУС. На улице встретили вашу кухарку… Хотели спросить, как он спал, а узнали…
ЛАМПЕ. Да, да… господа…
ГИППЕЛЬ. Лампе, как это было?
ЛАМПЕ /с трудом собирается с мыслями/. «Как это было?» Вчера мой хозяин весь день бушевал и метался в постели… С кем-то спорил… и рвался к столу — к своим книгам… А когда я давал ему пить, — обращался ко мне… но, скорее всего, принимал за другого… Он даже собрался бежать… Я едва его уложил… Потом успокоился, и я думал, что он засыпает… Но все повторилось… Под утро я задремал… А проснулся… увидел, мой Кант, господа… /Сдерживая слезы./ Отправил кухарку за лекарем… Только зачем ему лекарь теперь…
ЛАМПЕ удаляется на кухню. ГИППЕЛЬ хочет открыть дверь в комнату КАНТА.
КРАУС. Стойте, Гиппель, дождемся врача.
ГИППЕЛЬ. Я не в силах поверить!
КРАУС /печально/. От этого никому не уйти.
ГИППЕЛЬ. Мне страшно! Представить себе не могу, что его больше нет!
КРАУС. Что ж… Время подумать и о церковном обряде.
ГИППЕЛЬ. Кант не очень-то в этом нуждался… — видел в церкви лишь утешение для беспомощных душ…
КРАУС. И узду для — неистовых.
Из кухни появляется ЛАМПЕ, неся поднос со стаканом чая.
КРАУС /кивает в сторону ЛАМПЕ/. Смотрите, он — как во сне. /Мягко обращаясь к ЛАМПЕ, указывает на поднос./ Лампе, это вы… — для него?
ЛАМПЕ. /Словно очнувшись, подходит к столу, опускает поднос./ Извините… Понять не могу, что — со мной… В этот час он всегда обращался ко мне со словами: «Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.» Это — как утренний колокол… Что теперь будет? Как мне жить, если больше уже не услышу: «Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.» /Беззвучно рыдает./ ГИППЕЛЬ. Лампе, это несчастье объединяет всех нас…
ЛАМПЕ. Да, да…
КРАУС. Вот и доктор!
Из прихожей появляется ВРАЧ. ЛАМПЕ механически помогает ему снять плащ, принимает из рук баул.
ВРАЧ /с порога/. Печальное утро, господа. Кухарка мне только что сообщила… Не думал, что это случится сегодня… Вчера он был чем-то встревожен, метался в бреду… Однако потом успокоился, даже уснул… Простить себе не могу, что не был с ним до конца! Теперь извините… Я должен взглянуть. /Приближается к двери в комнату КАНТА, приоткрывает ее, вздрагивает, распахивает обе створки./
Через открытый проем видна залитая утренним светом часть комнаты: край постели, заваленный бумагами письменный стол, в кресле за столом — КАНТ, в белой рубахе, весь точно светящийся изнутри. Он что-то сосредоточенно пишет. Друзья Канта, ВРАЧ и слуга на мгновение окаменели.
КАНТ /дописав фразу, поднимает глаза/. А-а-а, доброе утро, господа! Нынче действительно, доброе утро. Такое — грех упускать.
ВРАЧ /возмущенно/. Господин Кант, почему вы встали с постели?
КАНТ. Право, доктор, сегодня мне лучше.
ВРАЧ. «Лучше»?! Что это значит?
КАНТ. /Показывает на ворох бумаг/. По крайней мере, я вижу, что дело… не движется с места.
ВРАЧ. О, Господи, вы же не мальчик!
КАНТ /лукаво улыбается/. Хотите сказать, что я — стар? А знаете, что такое старение? Есть ли оно, вообще?
ВРАЧ. Но позвольте, ведь что-то меняется с возрастом?
КАНТ. Путь!
ВРАЧ. «Путь»?! Как вас понимать?
КАНТ /улыбается/. Когда молоды, мы несемся вприпрыжку, летим, сломя голову, не разбирая дороги… Однако со временем мы усмиряем свой шаг: путь идет на подъем… и чем дальше, — тем круче. Чем круче, — тем тяжелее идти… И вот уже — «тащимся» в гору, карабкаемся по отвесным уступам, по скользким камням, вверх, туда, где царит вечный холод, где — трудно дышать и где под ногами плывут облака… а, когда взойдет солнце, вокруг — Олимпийский простор, и все уже как на ладони: провалы безвременья, блеск ледников и вершины… прозрений! Друзья, ради этого стоит идти!
ВРАЧ /возмущенно/. Но это противоречит науке!
КАНТ /тихо смеется/. Что делать… «Наука» сама еще — так молода и так еще… противоречит себе! /Откинувшись в кресле./ Простите, во рту пересохло… Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.
ВРАЧ, ГИППЕЛЬ и КРАУС пропускают ЛАМПЕ с подносом.
ЗАНАВЕС
ХОТЕЛ БЫ Я ЗНАТЬ…
Предвидеть катастрофу не удалось. Когда несущиеся во мраке титанические обломки погибшего мира прошили систему Голубой звезды, жаркая планета Рубин сместилась с орбиты и за каких-нибудь несколько дней превратилась в ледяную пустыню. Только в горах, накрытых завесой пурги, блуждали два огонька. Это были фары сбившегося с пути транспортера. Выбравшись из-под обвала, машина уже много дней нащупывала выход из лабиринта скал. Глыбами, сорвавшимися в момент катастрофы, был разбит кормовой отсек, где помещалась радиоаппаратура. Вышел из строя гироскопический компас. Он стал давать ложные показания раньше, чем это обнаружилось — три человека в кабине оказались без связи с базой, без данных о местонахождении. Легкий транспортер с негерметичной кабиной, набор тонизирующих средств из бортовой аптечки и подогретый питательный бульон — это все на что они могли рассчитывать. Внутри кабины — минус двадцать градусов по Цельсию, снаружи — вдвое больше, плюс шквальный ветер со снегом. Не надо объяснять, как мало пригодно тропическое снаряжение в условиях полярной зимы: шорты, безрукавки, летние комбинезоны, походные одеяла и спальные мешки, предназначенные скорее для защиты от насекомых, чем от лютого холода. Объезжая препятствия, транспортер упрямо шел сквозь пургу. И пока машина еще могла двигаться, три человека не теряли надежды.
Имант был старшим тройки биологов, исследовавших тропическую флору планеты. На нем лежала ответственность за судьбы товарищей. Сжимая руль транспортера, он до боли в глазах всматривался в освещенное фарами пространство, чтобы вовремя разглядеть впереди пасть расщелины.
Когда наступало время передавать управление Петеру, Имант откидывался на сидении; кристаллики инея, поднятые движениями людей, медленно оседали, кружились в воздухе, и также неторопливо мысли
