чужом государстве. Это нормально, и никакие трудности с этим не связаны. Поэтому когда мы говорим, что арабское требование противостоит еврейскому, я прекрасно понимаю, что меньшинство предпочло бы быть большинством, и вполне понятно, что арабы Палестины предпочли бы, что Палестина стала государством арабской нации — государством номер четыре, пять, шесть. Но когда арабское требование сталкивается с еврейским воззванием о спасении, то это похоже на требования аппетита рядом с требованиями голода» (II, 417).
Он разделял мысли своего верного союзника, полковника Веджвуда: «Нам нравятся люди, которые умеют бороться, даже если мы не считаем их борьбу правой… Арабы восстают и борются, они идут на резню. Не будем заблуждаться, они убивают не только евреев, но и своих, — они убийцы. А евреи, наоборот, только вечно жалуются и просят справедливости. Это, конечно, результат 1800 лет угнетения. В течение 1800 лет евреи зависели от милости чужих правительств, а не от собственной силы, и у них выработалось поведение, которое инстинктивно отталкивает любого англичанина в Палестине и многих на родине. Просительное поведение и коленопреклоненная униженность крайне плохо влияют на отношения к евреям со стороны уважающих себя народов» (II, 530).
Жаботинский презрительно относился к «миролюбству» евреев именно потому, что прозревал инстинктивное, непонятное для самих «миролюбцев», но истинное чувство — презрение к арабам, мол, те не совсем нормальные люди, не ведают, что творят, их надо пожалеть и войти в положение «отсталого и побитого народа».
«Очень шумно завывает у нас теперь в сионизме хор миролюбцев, добивающихся (через проповедь к евреям только!) примирения с арабами. Трудно отделаться от брезгливого чувства: назавтра после подлой и грязной резни давайте покаемся в наших грехах и попросим, чтоб впредь нас не били. Даже я… такого безграничного пресмыкательства не ожидал. Тем не менее, надо отбросить брезгливость и ещё раз вглядеться в дело по существу… Мы все, сто процентов, хотим мира… Если бы арабы видели, что Англия твёрдо решила поощрять еврейскую иммиграцию и никаких насилий не допустит… тогда был бы мир, и уже давно. Арабы достаточно толковый народ, чтоб не мечтать о проломе железной стены голыми руками. Если они верят, что есть стена и стена железная! Если бы они в это верили, тогда подстрекателей никто бы не слушал, а на первый план выступили бы у них люди умеренные и спокойные, к ним навстречу и от нас тоже выступили бы люди умеренные и спокойные и поладили бы очень скоро. Арабам было бы гарантировано равноправие, неприкосновенность трудового достатка, культурная автономия, вообще всё то, чего мы и для себя добиваемся во всех странах. И был бы мир…Но сегодня настроение арабских лидеров такое, что их ум совершенно не готов принять компромисс, который мы могли бы им предложить, каким бы разумным он ни был. Они верят, что обеспечили себе победу и уверены, что должны настаивать на своей тактике, чтобы получить максимум».
Почему арабы в этом уверены? Они надеются на «понимание» и «сочувствие» властей (в нынешнее время, скажем, на содействие «мирового общественного мнения», «квартета»). Неважно, что их расчет ошибочен (они ошибались и во времена Жаботинского). Как следствие — нет мира. До сих пор.
Занимательно в анализе Владимира-Зеэва рассмотрены группы еврейских «миролюбцев». Первую из них он назвал «маниловыми». «Они думают, что все зависит от того, каким тоном говорить с арабами: если поговорить ласково, душевно и убедительно, тогда арабы на всё согласятся. Надо им только объяснить, что мы их обогащаем, учим пользоваться тракторами, приближаем к культуре, и арабы запрыгают от радости». «Маниловы», повторил он, не понимают, что подсознательно испытывают к арабам презрение, к отсталым дикарям. А арабы, народ гордый, самоотверженный и амбициозный, сей подтекст ощущают на уровне подсознания! И они отнюдь не склонны подкупаться. Скорее по-восточному хитро попытаются использовать «еврейских дурачков» в «долгих интересах». Вторая группа — евреи, кто хочет арабов попросту надуть, например, умолчав о целях сионистов. Но древний восточный народ не провести европейскими хитростями! Жаботинский в этом убежден. А третья, самая опасная группа, — евреи, искренно не верящие в победу сионизма, желающие хоть как-то просуществовать в этом мире, по выражению Щедрина, «применительно к подлости».
Чем интересны для меня взгляды Жаботинского? Он даёт внятное объяснение диковинному историческому явлению нашего времени: почему мирных сдвигов в отношениях с арабами добивались в Израиле обычно не уступчивые и доброжелательные к противнику дипломаты-политики, а, напротив, — самые жёсткие еврейские радикалы. Потому, возможно, — это лишь моя гипотеза! — что в переговорах с такими деятелями арабы не ощущали «европейского презрения к азиатам», понимали, что перед ними враги, но те, кто не боится, в коленках не ослабнут, однако с уважением отнесутся к упорству и самопожертвованию противника. Знают про его отвагу и учитывают её в своих расчетах, считаются с ней, — хотя, повторяю, не боятся.
Но не одна только «внешняя политика» (отношения с британцами и арабами), но и внутренний конфликт поделил еврейскую общину Палестины. В 1927 году Жаботинский написал для «Таймса» великолепную статью «Мы, буржуазия». Она практически неизвестна русскому читателю, и заслуга Шмуэля Каца состоит в том, что он её обширно цитирует в книге. Это важнейшая мировоззренческая статья героя:
«Мышление XIX века более не в моде и отправлено в шкаф со старыми тряпками. Слова «либерал» и «демократ» стали ругательными, а идеология свободы оттеснена идеологией полицейского управления (вы, наверно, думаете, что это говорится про Россию? Вовсе не так! — М. Х.)… В Америке нам запрещают пить вино и распространять идеи Дарвина. В Италии нам запрещается думать. В России — дышать. Право голосовать, ответственность правительства — всё описывается как прогнивший парламентаризм… Идея прогресса человечества заменена идеей единственного класса — носителя всех добродетелей… Каковой, следовательно, победит и будет угнетать всех остальных, одновременно устанавливая законом для себя самого серию привилегий во всех областях жизни. Идеология XIX века… заклеймена зловещим тавром нашего времени — 'буржуазия'…Сегодняшней буржуазии не хватило сил отразить эту атаку, как если бы ей не хватало веры в себя. Правда, она сохранила собственность, но ей недостает руководящей идеи. Она морально поджала хвост. Провозглашая свои лозунги, она бормочет, заикается, потупляет глазки, когда ей приходится произносить такие слова, как «свобода», 'равенство' и 'всеобщее избирательное право'. Лучшие её представители… теперь нередко тайно, а иногда и явно заискивают перед проповедниками классовой политики. И неминуемо еврейская буржуазия оказалась наиболее экстремистской, потому что таков еврейский обычай вести себя. Я прежде всего хочу протестовать против поджатых хвостов и сконфуженных лиц. Нет в мире причин для нас стыдиться, друг мой буржуа… Я укрепляюсь в своей незыблемой верности идеологии XIX века. Я верю в священные и бессмертные тряпки, которые закинули на чердак. Я верю в свободу слова и союзов, собраний и печати. В демократию, всеобщее избирательное право, равенство всех перед законом, в идею надклассовой позиции — и с бесконечным презрением и отвращением отношусь ко всем другим идеологиям».
Он признает: да, некогда писал, что «национализация средств производства — неизбежное и желательное следствие социального прогресса». Теперь понял, в чём заключалась его важная ошибка:
«Выяснилось, что индивидуальность является основой творчества. И её основной пружиной была и будет та сила, что выталкивает человека выше уровня коллектива. Выяснилось, что творчество невозможно в том обществе, из которого эта сила удалена. Творчество возможно только в таком обществе, где частной инициативе улыбается надежда и обещано отдельное вознаграждение. Мне лично эта черта человеческого характера не очень нравится. Если бы мне поручили создать Адама и Еву, я построил бы их так, чтоб их ноги бежали сами собой в стремлении делать вещи ради чистой радости творчества, а не ради выгоды. Вот почему я верю, что интеллигенция — элита, особенно художники, которые способны создавать шедевры искусства без надежды на особую выгоду. В сфере же практических дел, как, например, при постройке фабрики, это не происходит и не может произойти. Буржуазия оконфузилась, потому что увидела вокруг себя бедность и страдание. Она была введена в заблуждение, поверив, что социализм является исцеляющей силой. Её сострадание было положительным и полезным, но чувство вины совершенно неуместным. С того дня, как закончилось Средневековье и стала циркулировать кровь творчества… с этого дня и далее миром правит частная инициатива — через инициатора и организатора. Он создал всё, что обогатило человеческую культуру, построил города и проложил дороги, создал юриспруденцию, науку и искусство. Он автор и носитель прогресса…. Тут никому не нужно носить титулы. Тут нет наследственных
