отправилась с ним в Пушкин и прогуляла так, что он уснул по пути в гостиницу.
Все это она выпалила единым духом и на чистейшем русском языке; потом сказала, что можно ее поздравлять, чем я и занялся – сперва в прихожей, потом – в коридоре и, наконец, в комнате, между накрытым столом и компьютером, одной рукой разливая вино, а другой обнимая именинницу. Вдруг ноздри ее затрепетали, глаза расширились и увлажнились – она почуяла пьянящий запах роз, перебивавший аромат шампанского. Похоже, я угодил с подарком, что подтверждает мои теоретические изыскания: всякий дар – еще и намек, и то, на что намекали дивные розы, моей принцессе было приятно. Такие романтические девушки, способные врезать злодею кочергой, к цветам испытывают трепетную нежность. Особенно к розам, и это неудивительно: розы голой рукой не возьмешь, они ведь тоже воительницы, хотя без кочерги, зато с шипами.
– Димочка, какая красота… – проворковала Дарья. – А запах, запах!.. Ах, какой запах! «Шанель номер пять»… Или «Дольче энд Габбана вумен»… Это мне? Правда, мне? Нет, Димочка, ты не шутишь? Какие необычные оттенки… переливаются, как небо в летний полдень… и лепестки резные… и каждая – ах! – в своем кувшинчике! – Она ткнулась жаркими губами мне в щеку. – Но они, наверное, стоят безумно дорого?
– Любовь крреолки дорроже! – каркнул я и на гусарский манер приложился к ручке.
– Прр-равильно! – со смехом откликнулась Дарья. – Крровь и кррест! Подать рром в номерра!
Мы чокнулись, выпили и сели за стол. Голодные, как волки: я – потому, что заработался и позабыл про обед, а Дарья нагулялась со своим шведом до спазмов в желудке. Так что следующие десять минут мы закусывали и чокались, чокались и закусывали, уговорив бутылку шампанского и половину емкости с «Цинандали». Дарья захмелела и порозовела, глаза ее начали опасно поблескивать, и мне вдруг пришло в голову, что она без очков. Будто никогда их и не было! Загадочный случай. Очков нет, зато глазки подведены, ресницы накрашены, и на губах – помада. Раньше я не замечал, чтоб моя птичка пользовалась косметикой. Впрочем, макияж был ей к лицу, усиливал загадочную романтичность.
Немного поколебавшись, она вытащила розу из кувшинчика и приколола к волосам, став еще краше.
– Ты без очков? – спросил я. – И, кажется, видишь неплохо?
– Это очки на даль, милый, и они мне совсем не идут. На близком расстоянии я и без них разгляжу все, что полагается.
– Например?
– Например, тебя.
– А что ж ты их раньше носила?
– А раньше нечего было разглядывать на близком расстоянии, – сказала она, подставляя мне губы. Потом подперла щеку кулачком и начала рассказывать, как лет в девятнадцать, на третьем курсе филфака, влюбилась в сорокалетнего доцента. Он был красив и элегантен, а также холост, и все девчонки сходили от него с ума. Преподавал он классическую французскую литературу и, в свой черед, любил помопассанить с хорошенькими студентками от восемнадцати до двадцати. Такой вот любопытный персонаж. Дарью он мопассанил года два, а после нашел себе новую пассию, блондинку Верочку из группы испанистов. Дарья на Верочку не сердилась (тем более что ее вскоре сменила брюнетка Рита), однако плакала, переживала и терзалась, как и положено натурам романтическим, взыскующим не одного лишь секса, а чувств, возвышенных и постоянных. Этот случай отбил у нее охоту общаться с сильным полом и привлекать внимание мужчин; впредь она старалась держаться незаметнее и выглядеть скромнее – редкий случай по нынешним временам, можно сказать, уникальный.
Затем она переехала на новую квартиру, наткнулась в коридоре на соседа (то есть на меня) и, невзирая на очки и полумрак, что-то в соседе разглядела. Что-то такое, всколыхнувшее былые чувства: сосед, оказывается, был темноволос, высок и строен и по каким-то неуловимым признакам напоминал ей первую любовь. С поправкой, разумеется, на Мопассана: сосед то ли его не читал, то ли пренебрегал традицией знакомства в темных коридорах. Так или иначе, но Дарья снова мучилась и терзалась, и лампа, маячок любви, лишь увеличила ее страдания. Последней каплей стал эпизод с повесткой. Бедная девушка перепугалась: посовещаться не с кем, братец Коля плавает в южных морях, а из Петруши какой советчик?.. Она ему про повестку, а он ей в утешение: «Прр-ротокол!.. Прр-рокурор!.. Камерр-ра!.. Харра-кирри!.. Допррос с прр-ристрастием!..» Раз так, решила Дарья, пан или или пропал – и позвонила ко мне. Как выяснилось, очень кстати.
Последнюю часть этой истории я выслушал, когда мы забрались в постель. Дарья лежала в своей любимой позе, согнув коленки, на боку; хрупкое плечико поднято, щека прижата к ямке над ключицей, тонкие пальцы скользят по моим волосам. Я поцеловал свою принцессу; на ее губах был вкус шампанского, а маленькие твердые груди пахли лунными розами. Она вдруг заплакала, вытирая ладошкой слезы и размазывая их по щекам, а я стал ее утешать, целуя мокрые ресницы; потом она успокоилась, потом развеселилась и сказала, что креолкам доценты совсем не нравятся, а любят они исключительно математиков. Скромных, которые не пристают к девушкам в темных коридорах.
Потом…
Ну, вы понимаете, что бывает потом, вслед за такими событиями, как цветы, шампанское, слезы, смех и поцелуи.
Два следующих дня мне пришлось заниматься программой, игнорируя клиентуру. Впрочем, звонков было немного и лишь один серьезный заказ, со ссылкой на Мартьяныча: какой-то его приятель хотел открыть счета за рубежом, но непременно в австрийских банках. Деньги он мог переправить сам, через «коридор» на таможне, но без легальной «истории» австрийцы их не брали, поскольку сумма была довольно приличной. Не миллион, однако и не пустяк в пять тысяч баксов, что было предельной квотой для наличности без соответствующих бумаг: где и каким образом наличность заработана и сняты ли с нее налоги. Всех этих документов, называемых «историей» денег, знакомец Мартьянова, конечно, не имел, а дробить свои средства на двадцать вкладов в различных банках ему совсем не улыбалось. Я сказал, что займусь его проблемой и разрешу ее не позже октября. Законы в Австрии суровы, но не настолько, чтобы лишать доходов финансовую олигархию, а это значит, что в законах есть лазейки. Например, такие: каждый крупный банк курирует две, три и больше страховые компании и открывает счета их клиентуре без лишних сложностей и проволочек. В целом схема выглядела так: мартьяновский знакомец приобретает полис, а также рекомендацию страховщиков; по ней ему открывают счет на сумму втрое-вчетверо больше страховки, и с этого вклада перечисляются взносы в страховую компанию. Средства, вложенные в полис, приносят пять-шесть процентов годовых и лет через десять возвращаются к владельцу с изрядной прибылью. Все законно, все путем! Осталось лишь подобрать надежную компанию и патронирующий банк да получить «добро» на таможне… Но это уже не мой вопрос.
В четверг, закончив трудиться над программой, я инициировал оба варианта текста, на русском и английском языках, занес их на дискеты, распечатал и уничтожил в памяти компьютера. Чтобы случайно не наткнуться и не прочитать. А чтоб не перепутать, кому какой материал, дискеты и распечатки пришлось разложить по конвертам, изобразив на них стилизованных орлов: двуглавого российского и американского, с одной башкой, но очень хищной. В это историческое мгновение я ощущал себя дьяволом-обманщиком, этаким агентом-двойником, который водит за нос британскую МИ-6 и ведомство папы Мюллера, а может, кого-нибудь еще – МОССАД, ЦРУ или недоброй памяти Лаврентия Палыча Берию. Но это были пустые фантазии. Пока что я обманул по-крупному лишь одного человека, расколотив молотком алый гипноглиф и черную пробку с бутылки от кетчупа.
Да, обманул!.. Не слишком достойный поступок, но что поделаешь… Амулет власти являлся моей единственной надеждой и защитой, броней, отгородившей меня от неприятностей и бед. От мелких и крупных, и от того, что случилось с Сергеем Арнатовым. Крысоловы наивностью не отличаются, и я понимал, что неизбежно наступит момент, когда моя жизнь повиснет на волоске – в тот миг, когда отдам дискету, и до того, как ее прочитают. Когда прочитают, все позабудут – о Косталевском, о гипноглифах и обо мне, но эти два события могли разделяться минутами или часами. Это время нужно пережить. Весьма опасный период, когда я стану не посредником, а лишним свидетелем, коего, рассуждая логически, надо быстрее спровадить в ящик. Может, так не случится, может, сперва решат прочитать, выяснить ценность доставленного, но мне что-то не хотелось рисковать. Месяца не прошло, а пять покойников уже
