опрокинул в себя кружку пива и проскрипел: «Я хочу, чтобы моим детям была доступна элитарная культура! Уж если о ней Офелия пишет, значит что-то стоящее!
Не знаю, не слышал, но Офелии верю!» — «Самое то, чтобы мозгами подвинуться!» — откликнулся с соседнего столика Хези. Он откинулся на своём стуле и отодвинул кружку пива и тарелку с остро-солёными хрустиками. Гади резко повернулся в его сторону и принялся сверлить его глазами, словно желая напугать: «Но-но-но! Ты говори, да не заговаривайся! Если не по карману передовая культура — так и скажи, а чушь молоть нечего!!!» Одед, услышав громкий спор, подошёл к столику, за которым бушевал Гади: «Ребята, не спорьте! Лучше ещё по пивку вдарьте! Я скидку сделаю! И закусочку фирменную подам в подарок! Что хотите: — дары моря, салатик, или и то, и другое?» Гади тут же размяк: «Давай! Я всегда ЗА! Салатик с дарами моря, и чтобы креветок побольше.
Знаешь же, как я люблю!» Гади принял из рук Одеда полную, с пышной шапкой пены кружку: «Спасибо, Одед!.. Я так понимаю, что в основном Офелия нападает на рассадник мракобесия и фанатизма в Эрании, на «Цлилей Рина»!' Хези проговорил вполголоса, впрочем, достаточно внятно: «Как будто она там хоть раз побывала…» — «Да ты послушай, послушай, как она пишет! — Мици протягивает руку, берёт газету, которую кто-то только что отложил в сторону, и, шурша, ищет нужную страницу: — Вот! Нашёл! Слушайте: «От заполонивших один из красивейших уголков нашего Парка их кип, бород, пейсов и свисающих цицит, от париков на бритые головы их дам, а также длинных юбок, небрежно подметающих аллеи Парка, — в глазах темно! Из Неве-Меирии в эранийский Парк наезжают разнузданные фанаты хасидского рока и клейзмеров. Их грубые, шумные и слишком частые нашествия отнюдь не украшают наш прекрасный город. Кто же не знает, что за публика обитает в Меирии! Возникает вопрос: может ли позволить себе наш прекрасный город пускать в Парк на низкопробные действа, которые они самонадеянно назвали «концертами», происходящие на Лужайке «Цлилей Рина», чужаков со всей Арцены? Почему бы этот уголок не отдать любителям истинной культуры! Почему меньшинство свои вкусы диктует большинству?! Неужели кому-то ещё непонятно, к каким проявлениям насилия на фоне борьбы культур могут привести такие нашествия? И это происходит в таком красивом и живописном уголке нашего любимого Парка!» Ну, что, не так, скажешь? — грозно вопросил Мици, откладывая газету. — Так написать можно, только видя всё это своими глазами! Только душой болея за наш город, за наш Парк!» Охад с сомнением пробормотал: «А мне верные люди рассказывали, что она ни разу… вы слышали? — ни разу не была на той Лужайке. Она только видела, как туда народ стекается, всякие там любители… э-э-э… из досов. И тамошнюю музыку ни разу не слушала. Мне по секрету сказали, что ей об этом рассказывал её boy-friend… этот как-его-там… вроде… Питель… ман…» — «Как будто талантливому журналисту необходимо всё видеть своими глазами! — отпарировал Гади. — Она и так может проникнуть в происходящее, мысленно, что ли… На то она и Офелия! Звезда!
Понимать надо!» В разговор встрял человек, которого никто ранее не видел в этом пабе, по имени Ханан: «Вы что, не знаете? — этому Пительману слон на ухо наступил! А я там бывал — и не раз! Великолепную музыку там играют, поверьте!» — «Ты там бывал?
Что ты там делал, а? — изумлённо и с подозрением воззрился на новичка Мици. — Нормальные люди нашего круга туда не ходют. А сам ты кто такой? Откуда взялся?
Но раз ты туда ходишь, что ты делаешь в нашем пабе? Ведь тебе нельзя тут кушать — не знаешь, что ли?» Гади встал, угрожающе подтягивая штаны: «А ну-ка, пшёл отседа, фанатик чёртов! К досам он, видите ли, ходит, ихние бренчалки слушает, а потом на нашу Офелию тянет! — замахивается и снова подхватывает сползающие штаны:
— А ну!..» Ханана плотно окружает приходящая во всё большее возбуждение толпа, поднимается крик. Только упавшая со стола мокрая газета сиротливо валяется на полу, то и дело попадая под топочущие ноги и сминаясь.
Одед несёт в одной руке поднос с закуской и пытается протолкнуться к столам. «Друзья, успокойтесь! Я вот уже салаты несу! Садитесь же вы! Хватит! Довольно! Ну!»
Решение пришло, как это чаще всего бывает, неожиданно: Миней вспомнил о Кобе Арпадофеле. Полгода назад на одном из важных приёмов в ирие он случайно познакомился с этим необычным человеком.
Сейчас Миней с лёгкой усмешкой вспоминал первое пугающе-тягостное впечатление, что на него произвёл человек, сидящий с краю огромного стола, прошивая всех сидящих в зале тяжёлым, стреляющим взглядом сильно косящего левого глаза. Глаза незнакомца привлекали к себе внимание, поражая и даже немного пугая странно-белёсым, с багровой искрой, оттенком. Особенно впечатлял явственно косящий левый глаз, пронзительно прошивающий окружающее пространство и время от времени испускающий короткие каскады очередей как будто спонтанно меняющихся оттенков. Правый глаз при этом как будто насквозь буравил собеседника, не меняя направления и не мигая.
Этот глаз вызвал у Минея ассоциацию с оловянной или стеклянной пуговицей.
В первый момент все эти метаморфозы, происходящие с лицом нового знакомого, несколько огорошили Минея. Чтобы привыкнуть к этому, потребовалось время. Миней догадался, что от эмоционального настроя нового знакомого напрямую зависит цвет излучения левого глаза. Например, радостное возбуждение вызывало спонтанные, апериодические очереди ярко-зелёных лучевых пучков почти ядовитых оттенков, переходящих в ослепительно-белые. При первых признаках неудовольствия глаз начинал испускать каскады жёлтых пучков — от тона светлого янтаря до почти густо-тёмного.
На пике ярости левый глаз терял ориентацию и начинал беспорядочно испускать во все стороны почти непрерывное багровое сияние… Широкое лицо, то ли круглой, то ли квадратной формы, скачкообразно расширяясь, начинало наливаться розовым, который переходил в красный, затем в густо- багровый — и так до густого оттенка третьеднёвочного свекольника… И вот уже лицо превратилось в подобие пышущего жаром, подпрыгивающего на сковородке и брызжущего жиром блина. Со временем ему стало ясно, что на деле Коба отлично умеет управлять как излучением своего левого глаза, так и формой и цветом лица, что даёт ему возможность наиболее эффективно воздействовать на собеседника. Все его вспышки ярости и сопровождающие их игры оттенков, могут, конечно, своей кажущейся непредсказуемостью напугать порою даже знакомых, но это отнюдь не свидетельство неуравновешенности, а весьма искусная имитация.
Зато непропорционально широкое и слегка асимметричное лицо Кобы сразу показалось Минею забавным, что ли… Особенно его позабавила форма головы, то ли идеально шарообразная, то ли идеально же квадратная, навевающая мысли о квадратуре круга или о роботе.
Миней часто вспоминал изумление, на грани ужаса, которое у него вызвал услышанный впервые на том же приёме голос Арпадофеля. Необычные голосовые модуляции производили жутковато-потустороннее впечатление. Но со временем Мезимотес воспринял их главную особенность. Когда Коба бывал взволнован или говорил о чём-то, чрезвычайно для него важном, его фанфарисцирующие нервные тремоло многократно отражались от преград, как реальных, так и виртуальных, долго вибрировали в воздухе, взбираясь всё выше и выше, как по винтовой лесенке.
Эти нервные тремоло и вибрации искусно маскировали своеобразный акцент таинственного Кобы, но сильней всего — общий смысл произносимых им слов. Миней так и не понял, каким образом сквозь удивительные фанфарисцирующие интонации прорвался и дошёл до него истинный смысл сказанного, непостижимым образом упакованного в давно известные и застывшие словосочетания.
Из частых разговоров с новым знакомым Миней уяснил, что тот мечтает организовать исследовательскую группу по изучению, а в дальнейшем и использованию, малоизвестных явлений фанфаризации ноосферы. В одной из непринуждённых бесед Арпадофель как бы случайно обмолвился, что эти исследования ведутся в рамках нарождающейся науки фанфарологии. Миней раньше своего визави понял, с кем свела его судьба, что их может связать взаимный интерес, и они могут извлечь друг из друга немалую пользу. Да, это именно тот человек, который ему нужен!..
Арпадофель столько раз повторил Минею название — фанфарология, что до позднего вечера Миней независимо от своей воли непрестанно перекатывал во рту это слово.
Только когда новое слово уложилось в его сознании, Миней окончательно понял: это то, что ему нужно!
А что, если фанфарологию совместить с областью, которой занимается его «Лулиания», с
