лица близнецов и младших сестрёнки Шилат и братика Бухи, совершенно заслонив и оттеснив лица девушек.
В уши лез мучающий ломкий голос одного из мучителей, близнецов Блох (или Хадаш?).
Этот голос шептал: «Братишка, прости… Я не хотел, правда не хотел, поверь…
Только не умирай! Ширли мне этого не простит, если…» Ноам попытался приоткрыть один глаз и снова услышал тот же голос: «Что они с тобой сделали, братишка…
Это не я… Меня они тоже били и… И брат мой не виноват, они его заставили…
Прости, братишка, прости, я на всё согласен, пусть будет, как она хочет… только не умирай…» Ноам с мучительным безразличием подумал: «Кто это и о чём он?» Вскоре раздались бухающие звуки шагов, но Ноам снова провалился в полузабытьё и уже ничего не слышал… ….
Вошли трое дубонов, один из них был Галь. Они крепко схватили за локти Гая, плачущего над умирающим, с силой встряхнули его, резко подняли и чуть не волоком вытащили из полутёмной комнаты. После этого Гая многие месяцы никто не видел… …
Спустя какое-то время из горла Ноама снова вырвался еле слышный неразборчивый хрип, что-то вроде: «Шир… прос-с-с-ти-и… прос-с-с-ти…» Но этого уже никто не слышал.
Бенци сидел на широкой низкой тахте, опустив голову. Сзади раздался тихий голос Моти: «Бенци, ты не спишь?» — «Какое там, какой сон… Я не знаю, что делать, как выбраться отсюда: ты… э-э-э… нетранспортабелен… Что-то происходит, а мы с тобой ничего не знаем… и… ничего не можем…» — «Ага… Только то и знаем, что нам показывают на этом экране». — «Ага!.. Частичку второго Турнира показали: торжественные речи, потом первые номера — и вдруг прервали…» — «А почему? Может, опять с аппаратурой намудрили?» — «Скорей всего, что-то там было, чего нам с тобой знать не положено».
Бенци помолчал, потом участливо взглянул на скорчившегося на тахте Моти. Его резануло жалостью: до чего постарел и словно усох когда-то весёлый и озорной, уверенный в себе и неунывающий его приятель и коллега. На него безучастно смотрел потухшими глазами маленький, худой и измождённый человек, которому можно было дать за 50, а ведь они оба пересекли 40-летний рубеж каких-то пяток лет назад. Это вовсе не старость! Но наверно, и сам-то Бенци Дорон, которого все называли «чеширский лев», после всего пережитого выглядит ненамного лучше.
Зеркала тут нет — не положено!
Бенци чуть слышно пробормотал: «Как, ну, как отсюда вырваться!.. Невозможно больше сидеть взаперти… Сам-то я, может, и нашёл бы выход… но как я его оставлю… Невозможно… — и повернулся к нему вполоборота: — А ты-то как, друг?
Сможешь встать и пойти?» — «Нет, сил нету… сердце, как клещами… — пыхтя, через силу выдавил Моти. — Мне необходимо было принимать лекарство, но они меня этого лишили… Уже который день… Говорят что-то вроде того, что не допустят, чтобы я «баловался наркотиками»!' — «Что они мелют! Ведь это, они сами говорят, отделение муниципальной больницы. Значит, здесь должны лечить. Сначала от основной болезни, а уж потом исследовать влияние на средний человеческий организм силонокулла. Но уж никак не отменять лекарств, которые врач другого отделения той же самой больницы назначил! — сердито выкрикнул Бенци, потом пробормотал: Вот только не пойму, меня-то зачем сюда… Тоже на силонокулл испытывают?» Моти натужно закряхтел, пытаясь медленно повернуться на бок. «Ну, что с тобой, Мотеле! Что?» — «Ничего, ничего… Я полежу, и успокоится… — прерывисто дыша, бормотал Моти. — Сколько уже дней я только так и лечусь. Хорошо, что ты рядом.
Правда, моей Рути нет… Где она… Что с нею… Не знаю… Где дети, что с ними…
Ничего… ничего… ничего…» «Интересно, что ты сначала о Рути вспомнил, а потом о детях…» — заметил Бенци.
— «Ага… Я никак не могу отделаться от чувства вины перед нею… С самого начала… Ты же помнишь, что, когда мы познакомились с двумя религиозными девушками, нам обоим понравилась Нехама. На полненькую и застенчивую Рути я и не смотрел…» — «Да, она и меня не впечатлила…» — еле слышно обронил Бенци. — «Может, меня задело за живое, что Нехама тебе отдала предпочтение… Ну, конечно: ты же высокий…» — «Мне кажется, в тебе просто взыграл дух соревнования, это бывает…» — улыбнулся Бенци.
Моти глядел в потолок и вспоминал: «Я мог бы найти себе любую из нашего круга…
А я уже не хотел… Наверно, всё-таки мне всегда нравилась тихая, незаметная Рути… а я это не сразу понял… Она и вправду очень хорошая… милая и… такая преданная!» — «Я всегда знал: ты для неё — единственный, и других не существует. Правда, я не совсем понял, откуда чувство вины?» — «Ты же не знаешь, что между нами произошло вскоре после вашей свадьбы…» — «Догадывался… Она назавтра прибежала к Нехаме, плакала у нас на кухне. Боялась, что ты её бросишь после всего. Нехамеле тогда меня на лоджию отправила, целый час там сидел, пока она ей мозги вправляла…» — «Я на всю жизнь запомнил…» Бенци вдруг помрачнел: «Помнишь Нехаму молодую, весёлую, бойкую, энергичную…
После рождения близнецов она стала часто болеть, ослабела… Над ними тряслась, а на дочку ей уже хватило ни терпения, ни тепла… Хорошо, мама взяла малышку на себя…» — «А мне казалось, Рути с Ширли, как две подружки… Пока не…» — «Нехамеле любит Ренану, просто не хватало терпения, что ли… А я… занимался старшим сыном… Когда близнецы подросли и окрепли, её папа их энергию направил на музыку — и угадал ведь! Мало кто из детей любит заниматься всерьёз музыкой, это же требует усилий!.. А эти… увлеклись, как ничем больше не увлекались!..» — и лицо Бенци осветила грустная улыбка. — «Мне не повезло… сам виноват: упустил мальчиков. Как я ими гордился, как любил с ними гулять, как их на секцию водил!
Э-эх… Ведь это из-за них я тогда… Пойми: я не против родни Рути!.. Но… ты же знаешь…» — «Ага… Нелегко сидеть на двух стульях…» — «Вот моя сестрёнка… ты её и не знал…» — «Ширли о ней рассказывала». — «Она вернулась к религии.
Братишка Эрез, он не вернулся, у них обычная светская семья… Но там, в Австралии, всё проще…» — «Запрещать шофар никому бы в голову не пришло?..» — обронил Бенци. — «Сыновья гнут в одну сторону, и ещё как гнут! А дочка совсем в другую… Наверно, всё дело в том, что она влюблена в твоего старшего… — Моти помолчал, потом смущённо спросил, не глядя на Бенци: — Ты не в курсе, между ними ничего такого… не было?» — «Сколько я знаю Ноама, ничего такого… э-э-э… что ты под этим подразумеваешь… Ноам очень серьёзный, тихий и скромный мальчик.
Даже слишком тихий и серьёзный. О том, чтобы воспользоваться её отношением к нему, речи быть не могло… Уверен! А если и он к ней… э-э-э… точно так же…
Нет! Всё равно!..» — твёрдо заявил Бенци, поглядев в порозовевшее от смущения лицо Моти.
Вдруг Моти подскочил и сразу же с кряхтеньем откинулся на спину: «Бенци, смотри-ка, что это?» — «Где?» — «На этой… ну, э-э-э… на стене!» Бенци уставился на осветившееся овальное пятно. На светлом фоне мельтешили тёмные пятнышки.
Посередине возникло большое тёмное, бесформенное пятно, краснеющее на глазах.
Приглядевшись, Бенци увидел распухшее лицо, заплывшие щёлочки глаз, длинный нос, из которого хлестала кровь. Что-то в этом лице показалось ему знакомым, и в следующий момент он с ужасом понял, что это лицо его первенца Ноама. Но в каком виде! — сплошной вспухший кровавый синяк, иссеченный багровыми шрамами… Не губы — кровавые лепёшки исторгают стон, в котором слышится клокочущее с надрывом «ШМА-А-А!!!»
То, что увидел Бенци сразу же после этого, повергло его в шок. Овальный экран на стене показывал чудовищные подробности истязаний, которым подвергали его первенца несколько здоровенных мужиков с озверелыми лицами, на которых был написан экстаз. Он не хотел этого видеть — и не мог отвести глаз, сидел, как завороженный, и смотрел на искажённое болью, превращённое в распухшую маску лицо сына, который хрипло, чуть слышно лепетал слова молитвы; в этот момент на лицо сына наплывало пышущее зверским, садистским наслаждением лицо одного из его мучителей.
Бенци, мужественный, спокойный человек, добродушный улыбчивый «чеширский лев», отец шестерых детей, не смог удержаться — он уронил голову на руки и зарыдал: «Сынок!
Сыночка! За что они тебя так!!! Что они с тобой делаю-у-ут!!! Они же убивают его!
За что?» Он поднял голову, сквозь слёзы поглядел на раздувшийся во всю стену экран: на отдельном
