Через мгновение послышался какой-то шум. Я посветил фонариком в ту сторону, откуда он раздался, и в пятне света возник Джим. Что-то, случилось. Это я понял сразу.
— Не будь дураком, Вернон, — сказал он.
— По-моему, я сбился с дороги.
Он стоял по ту сторону упавшего дерева.
— Развалины там.
И он показал рукой вправо.
Я зашлепал сапогами по воде. Странно, насколько меня успокоило одно его присутствие — я даже мог теперь говорить о развалинах с безразличным видом, словно речь шла о каких-то абстрактных проблемах.
— Откуда ты знаешь?
Он не ответил и только протянул мне руку, чтобы помочь перешагнуть через ствол дерева, лежавшего поперек болотца. Я ухватился за нее, и вдруг что-то со страшной силой потянуло меня вперед. Через секунду Джим прижал меня к груди так, что я не мог пошевельнуться, и начал набивать мне рот какой-то дрянью — она была липкой, тягучей, жгучей и все-таки пахла цветами.
— Я не эгоист, — сказал он. — Я оставил кусочек и для тебя.
Он прижал ладонь к моему рту. Этот проклятый кусочек сатанинского гриба обжег мне язык и небо. Но как я ни старался, мне не удавалось его выплюнуть. Когда я попытался вытолкнуть его языком, Джим сильно ударил меня по затылку. Я подпрыгнул и невольно проглотил ту гадость, которой он пабил мой рот. Джим выпустил меня и отвернулся.
— Не будь идиотом, Вернон, — повторил он. — Без лнаги мы в джунглях погибли бы. Ни один хищник ни за что не тронет человека, съевшего лнагу.
— Охотно верю! Эти хищники немножко поумнее, чем некоторые выпускники Гарварда…
Мне предстояло умереть от яда, и я прекрасно понимал, что сделать уже ничего нельзя. Я говорил с безнадежной покорностью судьбе, дрожа всем телом.
— Погаси фонарик, выпускник Гарварда.
— Еще чего?
— А еще не будь таким умным.
Мне было теперь все равно. Я погасил фонарик.
— Ну как?
Я пожал плечами.
— Яд начинает действовать. Я чувствую, как покалывает в губах.
— Твои идеи никогда не отличались многообразием. Наоборот, они скорее были навязчивыми, — воскликнул Джим. — Ты так дорожишь своей жизнью?
Покалывание быстро распространялось. Оно поднялось на щеки, спустилось па подбородок. Я чувствовал, как оно захватывает глаза, веки, лоб, шею.
Джим ждал.
И хотя за мгновение до этого мрак был абсолютным, словно в закрытом шкафу, я обнаружил, что постепенно начинаю видеть. Нет, дело было не в том, что мои глаза привыкли к темноте. Она по-прежнему была совершенно непроницаемой. Но теперь я отчетливо различал все, на что падал мой взгляд. Я видел деревья, видел Джима.
— Ну как, начинаешь прозревать? — спросил он. И тут я вспомнил, что он нашел меня без фонарика. У нас был на двоих только один фонарик, и я унес его с собой. Но теперь я мог больше не упрекать себя за то, что оставил Джима в темноте,
— Да, правда, я вижу.
— Ну и прекрасно. Тогда — вперед!
Я действительно видел все лучше и лучше. Джим уверенным шагом двинулся в том направлении, которое указал мне еще раньше, и я последовал за ним.
— А музыку ты тоже слышишь? — спросил я его. Уже несколько секунд я различал непрерывный тихий звук, похожий на вздох органа, низкий и глубокий, а теперь за ним слышались какие-то другие звуки, мягкие переливающиеся аккорды, словно невидимые пальцы касались струн арфы.
— Остановись на минутку, — сказал Джим.
Мы оба остановились.
Теперь я не слышал больше ничего, кроме органа.
— Это зеленый цвет джунглей.
Его слова не показались мне странными — я сразу понял, что зеленый цвет превратился в звук. Странным, было только спокойное равнодушие, с каким я вспомнил, что отравлен. Впрочем, об этом я больше не думал: если мысль о том, что я проглотил кусок пурпурного гриба, иногда и приходила мне в голову, то лишь как простая констатация факта — с таким же равнодушием мы, заметив кочку, поднимаем ногу повыше, чтобы не споткнуться. Конечно, я знал, что гриб был… Но это тоже уже не казалось таким важным, как вначале.
— Пошли, — скомандовал Джим.
И снова аккорды арфы. Мне уже не нужно было объяснять, что я слышу цвет моих сапог — их я, естественно, видел, когда смотрел под ноги.
— Ну?
— Да, это мои сапоги.
— Ты прогрессируешь, Вернон. А развалины?
— Что — развалины?
Ои умолк и продолжал идти впереди меня. Подняв глава м посмотрев поверх его головы сквозь массу листвы, из который вырывался могучий и глубокий аккорд органа, я вдруг увидел где-то далеко впереди огромную площадь. Она была окружена стеной, которую ярость дождей, ветров, а может быть, и людей превратила в неправильный, расползшийся зубчатый хребет. И тотчас же я услышал звучание рыжих развалин.
— Джим! — закричал я.
— Мы скоро придем.
И действительно, идти оставалось недолго. Деревья стали ниже, петли лиан исчезли, и мы наколец оказались на твердой сухой почве, на настоящей земле, приятно пружинившей под ногами.
Джим протяжно закричал:
— Э-эй, Нгала!
И в это мгновение я заметил луну — прежде ее скрывала зеленая кровля лесов. Это была полная луна, круглая и красная, какую можно увидеть только в Африке, луна, словно слепленная из красной африканской земли — из земли, так сказать, пропитанной солнцем, излучающей весь жар, который она накопила за день. Красный свет заливал глинобитные стены, вздымавшиеся над развалинами на головокружительную высоту, и музыкальный эквивалент красного цвета раздался теперь в моих ушах, словно пронзительный вопль саксофона. Глубокие органные аккорды джунглей.
Я смотрел на развалины из-под величественной арки входа и слушал, как на фоне трагической мелодии саксофона эхо голоса Джима летучей мышью перепархивает от стены к стене.
— Нгала… ала… ала».
Внезапно я перестал слышать саксофон. Но зато теперь я видел взрывы цвета, фантастические пятяа, вспыхивающие в небе, на глиняных стеиах — всюду, куда я бросал взгляд. Эти пятна разрывались, словно фейерверки, и распадались на клубки, на потоки цветов, сплетавшиеся между собой, как в любимой игре нашего детства, когда мы наносили на страницы альбомов разные краски, складывали листы, а потом, разлепив, любовались той смесью оттенков, которая возникала на влажной бумаге.
— Джим! — крикнул я. — Джим!
Взрывы цвета стали такими невыносимыми, их искристое сияние достигло такой интенсивности, что я закрыл глаза, ослепленный.
— Послушай, не ори ты так, — сказал Джим, и передо мной переливающейся радугой сразу же стали разворачиваться шелковые реки.
— Я вижу звуки! — пробормотап я, следя за мягкими переходами оттенков.
