КАВАЛЕРЫ МЕНЯЮТ ДАМ

возраста, когда в дворовой компании он не раз слышал справедливые остережения пацанов: «Ты чего развоевался, жид? А ну-ка, отмыливай в свой Бердич...»

Теперь же никто не мог и не смел — во всяком случае, не должен был сметь! — высказывать ему подобного рода замечания.

И он упоенно дрался теперь при всяком удобном случае.

Юрий Нагибин охотно и подробно изображает в своей повести эти драки, иногда даже используя термины классического бокса, ведь в ту пору восточные единоборства еще не были столь распространены, как ныне.

Один раз он исколошматил в Дубовом зале ЦДЛ какого-то нахала из Радиокомитета (под этим названием тогда подразумевался совсем другой Комитет), чем заслужил одобрение и сочувствие ресторанной публики, а также очаровательных наших официанток.

В другой раз, как помним из предыдущих глав, он уже в качестве зрителя, но тоже вполне профессионально, оценил удар Солоухина по морде Бубеннова.

В третьем же эпизоде, подробно описанном в повести «Тьма в конце туннеля», драка произошла на улице, в непосредственной близости от Дома литераторов на тогдашней улице Герцена, а также от Дома кино на тогдашней улице Воровского — мы жили по соседству, — точнее, на слиянии этих двух улиц, на площади Восстания, как она тогда называлась.

В тот раз важней была именно близость к Дому кино.

Я предварю само это действие необременительным комментарием.

Однажды Белла Ахмадулина за дружеским столом поведала мне, что накануне ей звонили со студии «Союзмультфильм» и предложили озвучить Золотую Рыбку в одноименной сказке Александра Сергеевича Пушкина. Она спросила меня — полагая, что я достаточно компетентен в делах кинематографа, поскольку работаю на «Мосфильме», — стоит ли ей соглашаться на это экстравагантное предложение, ведь все-таки она не актриса, а поэт. На что я ответил ей, что соглашаться, конечно, нужно, поскольку ни одна из знакомых мне лично киноактрис не обладает таким волшебным голосом, каким обладает она — особенно, когда читает стихи, просто сказка! Так что нужно немедленно соглашаться. Кроме того, сказал я ей, ты, Белла, принадлежишь к числу тех редких женщин в мировой истории, которые равно потрясали мужчин и своей красотой, и своею мудростью — подобно царице Савской, подобно Клеопатре, — и потому запечатлены в веках. Помимо того, сказал я, ты уже дебютировала в кино в самых разных качествах: вот недавно на «Мосфильме» сняли картину «Чистые пруды» по повести твоего мужа, и там звучат твои стихи, которые ты сама и читаешь. А теперь ты снялась в фильме Василия Шукшина «Живет такой парень», сыграла там молодую журналистку, которая берет интервью в сельской больнице у парня, совершившего геройский поступок, и он подтрунивает над гостьей, — роль, конечно, маленькая, но запоминающаяся, потому что ты в ней очень красива, и на тебе такой облегающий свитер, и твой голос звучит чарующе, — так почему бы тебе еще и не озвучить Золотую Рыбку?.. Хорошо, я подумаю, сказала Белла.

В то же, приблизительно, время в Доме кино состоялась премьера шукшинского фильма «Живет такой парень».

После премьеры, как положено, в ресторане Дома кино устроен был банкет.

А после банкета все потянулись к стоянке такси на пятачке у площади Восстания.

Этот эпизод и описан во всех подробностях Юрием Нагибиным в его повести «Тьма в конце туннеля».

«...Геллу пошатывало, Шурпин печатал шаг по-солдатски, но был еще пьянее ее», — свидетельствует он, используя, как выше было сказано, вполне угадываемые модификации подлинных имен.

Далее я предпочту прямую цитату, без изъятий:

«На стоянке грудилась толпа, пытающаяся стать очередью, но, поскольку она состояла в основном из киношников, порядок был невозможен. И все-таки джентельменство не вовсе угасло в косматых душах — при виде шатающейся Геллы толпа расступилась. Такси как раз подъехало, я распахнул дверцу, и Гелла рухнула на заднее сиденье. Я убрал ее ноги, чтобы сесть рядом, оставив переднее место Шределю. Но мы и оглянуться не успели, как рядом с шофером плюхнулся Шурпин.

— Вас отвезти? — спросил я, прикидывая, как бы сдвинуть Геллу, чтобы сзади поместился тучный Шредель.

— Куда еще везти? — слишком саркастично для пьяного спросил Шурпин. — Едем к вам.

— К нам нельзя. Гелле плохо. Праздник кончился.

— Жиду можно, а мне нельзя? — едко спросил дебютант о своем старшем собрате.

— Ну вот, — устало произнес Шредель, — я так и знал, что этим кончится.

И меня охватила тоска: вечно одно и то же. Какая во всем этом безнадега, невыносимая, рвотная духота! Еще не будучи знаком с Шурпиным, я прочел его рассказы — с подачи Геллы, — написал ему восторженное письмо и помог их напечатать. Мы устроили сегодня ему праздник, наговорили столько добрых слов (я еще не знал в тот момент, что он куда комплекснее обслужен нашей семьей), но вот подвернулась возможность — и полезла смрадная черная пена.

Я взял его за ворот, под коленки и вынул из машины...»

Об этом эпизоде, свидетелем которого я не был, по Москве долго ходили противоречивые легенды.

Некоторые утверждали, что произошло публичное избиение.

Сам автор указывает источник этой версии: «В толпе на стоянке находился Валерий Зилов, злой карлик. Он стал распространять слухи, что я избил пьяного, беспомощного Шурпина. А что же он не вмешался, что же не вмешались многочисленные свидетели этой сцены?..»

Этот эпизод мог бы быть сочтен второстепенным и даже вовсе необязательным, тем более, что ругательное слово было адресовано не повествователю, а его другу, ленинградскому режиссеру, поставившему по рассказам Нагибина фильмы «Ночной гость», «Чужая», «Поздняя встреча».

Повторяю, этим эпизодом можно было бы пренебречь. Если бы он не влек за собою важного продолжения.

Совершив судьбинный путь «из евреев в греки», наш герой оказался вскоре в непривычной для него литературной компании: вошел в состав редколлегии журнала, который у него фигурирует как «Наш сотрапезник». За этим ёрническим названием без труда угадывается реальный, доныне существующий журнал, сделавший себе имя и тираж, в основном, на деревенской теме.

Литература о русской деревне, трудовой уклад и вековечный быт которой был перевернут, перепахан, искурочен коллективизацией и последовавшими невзгодами, была в эту пору на стрежне духовной жизни.

Правильней, пожалуй, будет сказать так: находившийся в кризисе, в застое, в одряхлении, в идеологическом отупении советский строй был атакован сразу с двух флангов: слева на него давила прозападная интеллигенция, жаждущая свободы слова, свободы творчества, свободы передвижения по белу свету, рвущаяся к многопартийности, к политическому плюрализму... справа —та же самая интеллигенция, но «почвенная», традиционалистская, патриархальная, приверженная православию, клонящаяся в старый обряд и в язычество.

Но и те, и другие были слепы. Они не понимали, не желали понимать того, что их атаки с флангов нужны лишь банде ворья, притаившегося в засаде, потирающего руки в предвкушении: близок час...

Те, что были справа, наследовали традицию русской Вандеи, где были крестьянские восстания в Тамбовской губернии, в Ярославле, на Дону, где был Кронштадт, начертавший на мятежном стяге: «Советы — без коммунистов!».

Безусловный «западник» по рождению, по среде обитания, по культурным предпочтениям, Юрий Нагибин в то же время был — вот уж, поистине, судьба предначертана человеку на его роду! — прямым наследником духа русской Вандеи: ведь его подлинный отец был казнен именно за участие в Тамбовском крестьянском восстании...

Еще в ту пору, когда писатель ничего не знал (и, может быть, не хотел знать) об этой трагедии рода, что-то подвигло его сделать едва ли не самой главной темой своего творчества — судьбу русской деревни, судьбу русской глубинки, судьбу русского крестьянства.

Рассказы, повести, очерки, сценарии фильмов «Председатель», «Бабье царство» — это ли не его, как нынче принято говорить, мейнстрим?..