весьма и весьма еретическое…
А наш герой, лишенный сна и аппетита, долго думал над тем, а хватит ли у него решимости надругаться над символом смиренномудрия. Ведь – шутка ли! – подобное кощунство непременно повлечет за собой проклятие. Какое? Каждому – свое, но самое действенное. Вот так! Вот каково было тогда! Сколяр долго и мучительно сомневался, он даже перестал ходить в книгохранилище, он вообще никуда не ходил… Однако в день перед полнолунием не выдержал и направился к тому оратору, который говорил о привороте. Оратор, подивившись смелости сколяра, тем не менее одобрил его решение, которое он назвал жертвой ради науки, и признался, что никто еще не испытывал на себе приворот лау-ли, так что последствия сей ворожбы могут быть самыми неожиданными.
Услыхав такое, сколяр помрачнел. Тогда оратор как-то странно усмехнулся и тихо сказал:
– Ты возьмешь ее за руку, и она услышит тебя. А когда ты возьмешь ее за обе руки, она проснется и будет рядом с тобой. Ты понял меня?
– Понял, – ответил сколяр и ушел.
А потом, до самой полуночи, он сидел на круглом табурете, смотрел на козлорогого барана, начертанного над дверью, и думал, сомневался. Но лишь только часы начали бить полночь, сколяр поспешно сошел с табурета, ступил к порогу, размахнулся…
И начисто стер – рукавом – со стены крутые козлорогие рога! Смиренномудрый, охранявший вход, остался без рогов. Теперь любая видимая и невидимая нечисть могла беспрепятственно проникнуть в мансарду…
Однако сколяр не думал об этом. Он сложил руки на груди, закрыл глаза, сосчитал до трехсот тридцати семи, затем мысленно произнес имя дочери смотрителя…
И та – в белоснежной рубашке, с распущенными волосами – неслышно вошла в его каморку. Сколяр, сгорая от скромности, осторожно взял ее за руку…
Тела их потеряли весомость, и они, взявшись за руки, выплыли в раскрытое окно и полетели по ночному небу, ярко освещенному полной луной. Белоснежная рубашка дочери смотрителя развевалась так легко, так свободно и так восхитительно, что сколяр не на шутку опасался, как бы у него не закружилась голова и он не упал и не разбился о бренную землю. Вот почему он все крепче и крепче держался за руку своей избранницы.
Шло время, а они легко парили в полуночном небе, рукава их широких одежд, подобно крыльям, трепетали на свежем ветру. Земля под ними… Нет, на землю они не смотрели; они смотрели друг на друга и улыбались. Сколяр, столь сведущий в графориторике, не раз порывался завести любезные речи, однако даже во сне он не решался разомкнуть уста – его преследовал страх, как бы оскорбленный козлорогий баран не отомстил ему, отняв разум и красноречие. А посему, думал сколяр, чем изрекать банальные глупости, лучше просто молчать и лететь, любоваться возлюбленной и ждать того момента, когда отступит страх и на смену ему придут радость и приличествующие полету речи.
Но, как известно, летняя ночь коротка, и вскоре сколяр, так и не избавившись от страха, увидел, как заалел восток. Тогда, дабы не разбиться – ведь утром сон проходит, – он резко взмахнул крылом… простите, резко взмахнул широким рукавом балахона, и они полетели обратно.
Очутившись у себя в мансарде, сколяр разжал ладонь…
И дочь смотрителя тотчас исчезла. Сколяр, немало этим раздосадованый, торопливо открыл глаза, огляделся по сторонам…
Да, так оно и есть – ее здесь больше нет, а есть только топчан, табурет да окно, дверь, стены, потолок, козлорогий баран без рогов… и это всё. Нет, еще первый солнечный луч. Теперь уже точно всё. Растерянный и втайне восхищенный, сколяр сел на топчан, задумался… и так и просидел до самого полудня.
А в полдень он торопливо вышел из мансарды и поспешил в книгохранилище. Смотритель, привыкший к его ежедневным визитам, уже ждал сколяра у порога.
– Любезный юноша! – приветствовал старик. – Вы только посмотрите, что я обнаружил! – и, с благоговением перелистывая запыленные страницы, стал торопливо объяснять: – Да это труд Великого Молчальника из Гель-Гнаи! И почерк его! А название! «О пользе воздухоплавания, о воздушных реках и течениях». Взгляните!
Сколяр взял книгу и воззрился в мудрые строки, искоса поглядывая на дочь смотрителя. Девушка, не поднимая головы, вышивала мелкой гладью. Она, вне всякого сомнения, была в весьма печальном настроении. А вдруг…
Ну, да! Сколяр нахмурился. Он-то, подумал он, теперь, конечно, счастлив. А она? Разве она просила его о давешней встрече? Нет и еще раз нет! Даже напротив: она, под властью чар, против собственной воли, была вовлечена…. Ох, ох! А что теперь? Что, если она – и, кстати, совершенно справедливо – теперь расценит его интерес к воздухоплаванию как бесцеремонный призыв к новым полетам? Нет, так не годится! Девичья честь дороже мудростей Великого Молчальника! Хотя…
И все же…
– Воздухоплавание, – как эхо повторил сколяр. – Благодарю, но я, простите, не верю, чтоб бескрылый человек мог вознестись на такие высоты.
И, взяв девять книг по прикладной теологии, он поспешно раскланялся и удалился к себе в мансарду.
Там, лежа на необструганном топчане, он долго размышлял о случившемся… и к вечеру окончательно убедился в том, что он сегодня был не прав. О, ну еще бы! Нельзя было юлить, нельзя было хитрить, а нужно было прямо, честно подойти к дочери смотрителя, упасть пред нею ниц, признаться в том, что он, преступив всякие приличия, наслал на нее чары, но теперь, желая быть прощенным, предлагает ей руку, сердце и мансарду, хотя прекрасно понимает, что женщина в доме – к несчастью, то бишь к прекращению каких бы то ни было смиренномудрых одиночеств… Вот это было бы достойно, по-сколярски! Но он не сделал этого! Он промолчал! Он трус! Глупец! Козлорогий баран лишил его разума! И правильно! Ибо такое жалкое ничтожество как он не имеет права предаваться магии! В порыве справедливого гнева сколяр выхватил из очага раскаленный уголь и, не чувствуя боли от ожога, дорисовал барану козлорогие рога, так неосмотрительно стертые им накануне.
Возвращенный к своему первозданному виду, баран, тем не менее, не шелохнулся, не боднул, не упрекнул, не пожурил; он лишь слегка подмигнул левым глазом и замер. Так! Значит, беда позади! А посему сколяр вернулся на топчан и предался глубокому сну прощенного грешника.
Проспав два дня и две ночи подряд, сколяр на третий день проснулся прежним – одаренным и смиренномудрым. Теперь он вновь стал усердно посещать диспуты и срывать там похвалы, вновь стал он с великим удовольствием вкушать имбирные хлебцы и запивать их настойкой лопуха. А в книгохранилище, подальше от соблазна, он не ходил, сославшись на слабость зрения. Одним словом, дела сколяра пошли все лучше и лучше, и к новолунию он вовсе оправился.
Но стоило лишь миновать новолунию и серп луны стал вновь расти…
Как сколяр, вконец обезумев, явился в книгохранилище и заявил, что хоть глаза его по-прежнему слабы и читать он не может, однако страсть к знаниям столь велика…
– Любезный юноша! – радостно перебил его седовласый смотритель, и лик его воссиял как диск ночного светила. – Да разве это беда?! Садитесь, слушайте!
И, усадив сколяра в самом углу, рядом со своею пленительной дочерью, смотритель раскрыл наугад первую попавшуюся книгу и стал читать.
Читал он громко и самозабвенно, но, поверьте, никто не слушал его. Дочь ни на миг не оторвалась от вышивания, ну а сколяр… Сколяр ни разу не посмел взглянуть на ту, которая лишила его покоя. Да и зачем?! Одно лишь осознание того, что она рядом, ввергло сколяра в такое безграничное блаженство, что, когда стемнело, смотритель вынужден был трижды напомнить о том, что книга прочитана, прежде чем сколяр очнулся от восхитительных грез, встал и раскланялся.
В тот вечер он действительно, как человек лишенный зрения, спотыкался на каждом шагу.
А назавтра он вновь поспешил в книгохранилище. И послезавтра, и после-послезавтра. И не было рядом с ним никого, кто мог бы напомнить ему краеугольный постулат мактайских мудрецов, провозглашающий, что книга есть источник разума, а женщина – родник безумия.
И посему в полнолуние, в самую полночь, он смело стер рога, сомкнул глаза, сложил руки, сосчитал,
