Мария Барышева
МУТНЫЕ ВОДЫ ДЕЛЬТЫ
Недавно принесли мне посмотреть один старый фильм ужасов — «Челюсти». Думаю, вы его видели — отвратительно сделанная акула, и большую часть героев в лучших американских традициях красочно рвут на куски. Вы знаете, я смеялся — до того ненастоящим и глупым мне там все казалось, и в течение всего фильма жена смотрела на меня как на сумасшедшего. Ужасы, да? Но я-то знаю, что такое ужас — настоящий. И оттого мне было особенно смешно.
А ночью мне опять, как уже много лет, приснилось, как Венька, вскидывая руку, исчезает в мутной желтоватой воде — мгновенно, как поплавок при хорошей поклевке крупной рыбы, и как…
На улице сейчас зима, крепкая настоящая костромская зима, и в оконные щели просачивается холод, но проснулся я весь в поту. Возможно, я кричал во сне — не знаю, раньше жена говорила мне об этом, но теперь уже нет — привыкла. Я кое-как выпутался из одеял, слез с кровати и вышел из комнаты.
Я не знаю, кто и как снимает стресс после кошмаров (если таковые имеются). Лично я всегда ухожу в комнату к дочери и сижу возле ее кровати какое-то время — меня это очень успокаивает. Когда я смотрю на свою Ленку, которая всегда спит в самых причудливых позах — то разметавшись поперек кровати, то ногами на подушке, то наполовину свесившись — я могу только улыбаться и уже не думаю ни о чем плохом. Те, у кого есть дети и дети любимые, думаю, поймут меня — все хорошо в этом мире, если ваш ребенок, будь ему пять лет или пятнадцать, спит безмятежно.
Да, только так.
Но сегодня прошлое было особенно настойчиво.
А случилось все это очень давно.
Никто до сих пор не знает, было ли это связано с волжанским электронным заводом, в то время еще только начавшим работать, сливая в реку разную химическую дрянь, или с естественной шуткой природы? Юмор природы давным-давно черен — в отместку за то, что мы с ней сотворили.
А когда все началось, никто вначале ничего не понял. Может, потому, что первым пропал именно Серега Бортников. Он давно собирался удрать из дома, и все решили, что так он и сделал. Родители-алкаши им совершенно не интересовались, во дворе он всегда держался особняком, в школе тоже… В общем, человек, до которого никому нет дела. Он исчез и все. Было лето, и все решили, что он отправился промышлять на бахчи, к татарам. Так и думали — до тех пор, пока…
В то лето мне только-только исполнилось тринадцать, и в нашей компании я был самый хилый. Наверное, именно из-за этого всегда первым и лез на рожон. Как вспомню все наши затеи, все драки с соседними дворами… Впрочем, били меня мало — боялись убить. Но это не мешало мне постоянно ходить в синяках и с расквашенным носом, и мать, глядя на меня, все чаще тоскливо качала головой, отец же, напротив, посматривал горделиво и все старался выучить меня каким-то приемам, которые сам же и изобретал. Но это мне мало помогало. Чему он меня действительно научил отменно, так это рыбалке.
Если вы никогда не были в Волжанске, то вы не знаете, что рыбалка здесь — это не просто основное и любимейшее занятие большей части мужского населения города. Это, если хотите, образ жизни, мировоззрение, способ общения с миром и дело чести. Рыбаков в Волжанске воспитывают, что называется, с младых ногтей. В каждой семье — свои секреты, свои способы, свое время и свое место. И женщины в Волжанске особенно одиноки, потому что их мужчины всегда, изначально большую часть времени проводят с другой женщиной — с Волгой. Вам не понять этой страсти, если вы никогда не рыбачили. Вам не понять, что это такое, когда на другом конце лески — там, в глубине мутной желтой воды — бьется чужая жизнь, и леска врезается вам в пальцы или с визгом бежит по катушке спиннинга. И вам не понять, что это такое, когда утро проходит без единой поклевки, а потом вдруг вытаскиваешь во-от такого сазанищу или огромного зубастого судака с глазами, горящими злым холодным огнем… и как они упираются, как сражаются за свою жизнь!
Рыбалка и была основным занятием нашей компании, в особенности, летом и зимой, когда самый лов, или ранней весной после схода льда, когда идет на нерест вобла. А тогда было лето, и мы только и делали, что прыгали с парапета нашей набережной в теплую взбаламученную воду, плавали наперегонки против течения да рыбачили. Лето в Волжанске всегда горячее, душное и для непривычного человека тяжелое. Лето — пора арбузов, мошкары, комарья и земляных лягушек. Последние на неделю или больше заполоняют все дворы, все дороги — скачут куда-то упрямо и бестолково — их давят сотнями, но лягушачье нашествие этим не остановишь — все скачут — маленькие, пыльные, липкие, зеленовато-серые. Для нас всегда было большим удовольствием набрать их полное ведро и втихаря ранним вечером, когда самая купальная пора, высыпать это ведро на маленький песчаный пляжик под парапетом, где возятся девчонки и нежатся их мамаши. А потом хорошо наблюдать из безопасного места, какой на пляжике начинается переполох. Мы, мальчишки, понятное дело, со смеху помирали, но меня всегда удивляло почему-то, что во всех этих наших затеях всегда участвовала и Юй, хотя ей-то, как девчонке, следовало быть солидарной с женской половиной человечества.
Юй…
Ее полное имя было Юйхуань (так ее назвал дед), что, как она утверждала, означало «Нефритовый браслет», но, конечно, никто из нас ее так не называл — только Юй, а еще чаще — именем, которое дали ей родители — Юлька. Я никогда не видел нефритовых браслетов, но мне всегда казалось, что это должна быть очень красивая вещь. Только очень красивая вещь, волшебно красивая могла отдать свое имя этой девчонке. На четверть русская и на три четверти китаянка, четырнадцатилетняя Юйхуань, как это часто бывает у метисов, обладала внешностью удивительно привлекательной и притягательной. В нее были безнадежно влюблены мальчишки не только нашего, но и соседних дворов. Невозможно было не влюбиться — вы бы поняли это, если бы увидели ее, если б она улыбнулась вам и приветливо-нежно прощебетала: «Нин хао!» Конечно, я тоже не избежал печальной участи всех своих безответно влюбленных приятелей, отчаянно краснел, если Юйхуань случайно прикасалась ко мне, и так же, как и они, примитивно выражал свою любовь, дергая обожаемую принцессу за тугие, длинные, черные косы, запихивая ей стрекоз за шиворот или отнимая у нее какую-нибудь безделушку, чтобы принцесса с возмущенными воплями гонялась за мной по двору. Иногда я, словно индейский лазутчик, прокрадывался на ее площадку и прицеплял к дверной ручке букетик. Букетики эти, как правило, были довольно жалкие — цветы я рвал наспех, чтобы никто не увидел. В то лето, в последний раз это были календулы — да, я помню это до сих пор.
Юйхуань никогда ничего не говорила об этих букетиках, но, я думаю, она знала, кто их приносит, потому что иногда улыбалась мне как-то по особенному, будто мы были заговорщиками. Но я, как и все остальные в нашей компании, был только «пен еу» — друг — и ни разу не замечал, чтобы она выделяла кого-то из нас, разве что, может быть, Веньку… А Венька, возглавлявший нашу непутевую компанию, как раз-таки не проявлял никаких признаков влюбленности и смотрел на нас, волжанских Ромео, снисходительно-насмешливо, как смотрит бывалый пес на разыгравшихся щенков. Но я знал, я чувствовал, что и у него внутри горит огонь.
Нефритовый браслет сыграла одну из главных ролей в этой истории, наравне со швейцарским ножом и созданием с волжского илистого дна, но немаловажные роли сыграли и все мы, и, наверное, никогда больше ни один человек не раскрывался передо мной так ясно и четко, как мои друзья в тот самый злосчастный день, когда мы спрыгнули с парапета в Волгу и поплыли… и кто-то уплыл гораздо дальше, чем собирался. А я плыву до сих пор… я плыву… и хотя возраст мой уже подбирается к четвертому десятку, и нет лучшего лекаря, чем время, — я плыву, правда, с недавних пор реже чем обычно. Но все равно приходят эти ночи, когда, проваливаясь в сон, я лечу сквозь кровать куда-то вниз, и кровать уже не кровать — это выщербленный, горячий от августовского солнца парапет, а внизу — ленивая, мутная, желтая вода, и уже плещутся в ней Венька, и Рафик, и Гарька, и Мишка, и Антоха — они ждут меня, а мне снова тринадцать… И мы плывем, борясь с течением, и все начинается заново, а вслед нам с парапета смотрит Юйхуань и смеется, а в ее блестящие волосы воткнут цветок календулы.
Компания наша была пестрой, интернациональной. Помимо дочери Востока Юй в ней был также татарин Рафик, толстый, неуклюжий; был украинец Гарька, который, разговаривая, всегда смачно «гхэкал», в особенности при произнесении собственного имени; курчавый же и смуглый Мишка был почти
