ответственность за научный эксперимент. По его мнению, не только ни одна термоядерная бомба любой эквивалентности, но и никакая атомная война не может наделать стольких бед, как чрезмерное любопытство ученых… Над этим стоит подумать и вам, научным фантастам.
— Ты думаешь, что Фаэтон мог погибнуть в результате какого-нибудь глобального научного эксперимента? По-твоему, там ученые были настолько безрассудны?…
— Нет, зачем же!
— Ну, а в чем же тогда может быть причина катастрофы?
— Эксперимент мог быть поставлен одновременно двумя или несколькими странами. Странами с различным общественным строем, враждующими между собой, скрывающими друг от друга свои эксперименты… Ты понимаешь мою мысль?
Алексей уже не может спокойно сидеть на диване, он возбужденно ходит по комнате. А Василий Васильевич продолжает:
— Ты вообще подумай над глобальным характером современных научных экспериментов. Помнишь, еще в 1958 году в связи с отработкой аппаратуры для создания искусственных комет нашими учеными было создано облако из паров натрия на высоте нескольких сот километров? Его видимые размеры заполняли расстояние между крайними звездами Большой Медведицы, и наблюдалось оно с территории в несколько миллионов квадратных километров. Разве подобный эксперимент не носит глобального характера? Да ты не слушаешь меня, Алеша?
— Прости, папа, я задумался… Ты подсказал мне очень интересную идею. Боюсь только, как бы не пришлось из-за нее переписывать наново всю мою повесть.
— А ты послушай сначала, что тебе скажут на обсуждении.
— Да, придется…
2
Хотя все, кто собрался на обсуждение повести Алексея Русина, говорят о ней в основном доброжелательно, ему чудится все же какая-то предвзятость в их словах. Особенно же неприятно ему выступление Гуслина, считающего себя теоретиком научной фантастики. Он не утверждает прямо, что повесть Русина кажется ему примитивной, однако эту мысль нетрудно угадать в не очень глубоком подтексте его речи. И это не удивляет Алексея. Он знает, что для Гуслина ясность научных и философских позиций признак несомненной примитивности мышления и бесспорной ограниченности автора.
Председательствует на обсуждении редактор журнала «Мир приключений» Петр Ильич Добрянский. Чувствуется, что и ему не очень нравится выступление Гуслина, но Петр Ильич не подает никаких реплик, лишь изредка высоко поднимает брови и слегка покачивает головой, когда мысль выступающего кажется ему очень уж спорной.
Но вот берет слово молодой, очень плодовитый фантаст Фрегатов. Алексей хорошо знает его и ценит, как человека талантливого, оригинального, но никак не может понять, почему он, молодой ученый, отлично знающий физику, астрономию и астрофизику, пишет вещи, в которых почти начисто отсутствует наука. Во всяком случае, та современная наука, перед могуществом и величием которой преклоняется Алексей Русин. Книги его называются научно-фантастическими, и повествуется в них о далеких мирах, в которые залетают на космических кораблях обитатели нашей планеты в XXI и XXII веках. Их техника, наука, терминология придуманы Фрегатовым и потому кажутся наукообразными, ибо все это не опирается ни на одну из ныне существующих наук.
Фрегатов, высокий, рыжеволосый, держится очень прямо, даже когда сидит, никогда не прислоняется к спинке стула. Говорит быстро и не очень связно. Небрежно отбросив тяжелую прядь густых волос, он выпаливает скороговоркой:
— Я завидую ясности повествования Русина. Но… как бы это сказать поточнее?… В них нет находок. Все логично и понятно, а ведь в науке не так-то все просто…
— Зато бесспорно логично! — выкрикивает кто-то.
Алексей ищет его глазами. А, это Возницын, кандидат физико-математических наук и тоже молодой фантаст. Он очень нравится Алексею. Его позиции ему ясны.
— Ну, это знаете ли, не всегда так, — возражает Возницыну Фрегатов.
— Если бы в науке все было так логично, — усмехается Гуслин, — единая теория поля не оказалась бы такой сложной проблемой.
— Но уж это не из-за отсутствия логики, или, вернее, закономерности явлений природы, — не сдается Возницын, — а из-за недостаточности знаний у физиков-теоретиков. А знаний этих нет потому, что физики-экспериментаторы не поставили еще такого эксперимента, который…
— Э, бросьте вы это! — выкрикивает еще кто-то из фантастов. — А из чего выводил свою теорию относительности Эйнштейн? Скажете, может быть, что ей предшествовали труды Максвелла, Герца и Лоренца?
— Этого не отрицал и сам Эйнштейн, — замечает Возницын.
— Но ведь их труды были известны всем, — повышает голос Гуслин, — а истолковать результаты опыта Майкельсона-Морли смог только Эйнштейн.
— Но позвольте! — протестующе машет руками Фрегатов. — Это что — научная дискуссия на вольную тему или обсуждение повести Русина? Петр Ильич, — взывает он к Добрянскому, — дайте же мне возможность…
Председательствующий стучит авторучкой по графину с водой.
— Давайте действительно поближе к делу, товарищи. Хотя в общем-то все это очень интересно и полезно, конечно…
— Да, но в другой раз! — выкрикивает кто-то.
— Прошу вас, товарищ Фрегатов, продолжайте, мы не будем вам больше мешать.
— А об Эйнштейне тут вспомнили весьма кстати, — довольно улыбается Фрегатов. — Все вы, конечно, знаете, что его гениальную теорию сами же ученые называют «сумасшедшей»? Чего не скажешь о теориях многих современных физиков. И из этого следует, что они далеки от гениальности…
— Вы, однако, тоже, кажется, начинаете уходить от темы, — перебивает Фрегатова Добрянский.
— Нет, я не ухожу от нее, Петр Ильич, я подхожу к ней. Конечно, нереально требовать от нашей научной фантастики гениальных произведений, но лучшие из них должны, по-моему, тоже быть немного с «сумасшедшинкой». Все дружно смеются. Фрегатов умоляюще простирает руки вперед.
— Я все сейчас объясню!
— А чего объяснять? Все и так ясно! — снова вскакивает Гуслин. — Поменьше фантастики гладенькой, «научпоповской», побольше будоражащей!
— Не нужно только путать «сумасшествие» с бредовостью и невежеством, — замечает Возницын. — А то у нас снова появятся «космачи», чихающие на все пределы возможного.
— Вот и создай при этом что-нибудь «сумасшедшее», — демонстративно вздыхает фантаст Сидор Кончиков, подписывающий свои произведения псевдонимом «Сид Омегин». — Какие же могут быть пределы у науки? Забыли вы разве, какое жалкое существование влачила наша фантастика в период культа, когда фантазировать дозволялось только в пределах пятилетнего плана народного хозяйства…
— Пределы, однако, существуют и сейчас, — усмехается Возницын. — Этими пределами являются объективные законы природы. Вы ведь знаете, конечно, почему скорость света предельна для любой материальной частицы?
Омегин, к которому обращается Возницын, смущенно молчит, делает вид, что вопрос этот относится не к нему. А его сосед восклицает почти возмущенно:
— Ну, это знаете ли, запрещенный прием! Удар ниже пояса!..
— В самом деле, — поднимается со своего места Добрянский, — не будем экзаменовать друг друга. Всем и без того известно…
— Почему же известно! — пожимает плечами Гуслин. — Достоверно ничего еще не известно.
— Вот именно! — выкрикивает Омегин. — Вспомните-ка эффект Вавилова — Черенкова! Разве он не
