— Почему все-таки Татьяна Петровна уехала так скоро? — спрашивает внука Дионисий. — Не обиделась ли на нас? Всего три дня побыла.
— По-моему, мы не дали ей никакого повода к обиде. Просто ей тут пока нечего делать. А вы ей очень понравились. Сама мне в этом призналась, — посмеивается Андрей.
— Ты знаешь, овдовев много лет назад, я стал закоренелым холостяком, — оживленно говорит Дионисий. — Но если бы в свое время встретилась мне такая женщина, ей-богу, я бы… Э, да что теперь об этом! Надеюсь, что она еще к нам приедет? Удивительное, чудоподобное явление — женская красота, если настоящая, конечно, не косметическая. Красивый мужчина, по-моему, просто вульгарен…
— Вы, наверное, имеете в виду не красавца, а красавчика?
— Вообще мужчине быть красивым ни к чему. Он должен быть мужественным, зато, когда появляется красивая женщина, все преображается вокруг. Даже циники становятся вдруг застенчивыми, а порядочные мужчины — рыцарями. Женщины таким красавицам не завидуют, а просто цепенеют перед ними. Но уж и она должна держаться как царица. Чуть позволила себе не то, и все — прахом!..
— Что-то вы уж очень распалились, Дионисий Дорофеевич. Уж не влюбились ли в Татьяну Петровну? — смеется Андрей. — Скажите лучше, удалось ли в особняк Троицкого проникнуть?
— Быстрый какой! Не так-то это просто. Но есть одна идея, только ты ни о чем более не спрашивай пока, — неохотно отвечает Дионисий. Но, помолчав немного, сам спрашивает внука: — Ты помнишь истопника нашей семинарии, бывшего монаха Авдия?
— А он еще жив? Сколько же ему сейчас? — удивляется Андрей. Даже когда был он школьником, Авдий казался ему глубоким стариком.
— Постарше меня лет чуть ли не на десять, но работает еще. Привратником он теперь у «отца Феодосия».
— В особняке Троицкого, стало быть?
— Именно. С тех пор как Феодосий стал реставрацией древних книг заниматься. Я когда-то спас Авдия от большой беды, взяв его вину на себя. Мне-то лишь порицание за тот проступок, а ему грозило тяжкое наказание. С той поры Авдий чуть ли не к лику святых меня причислил. Этим я теперь и воспользуюсь. Он по большим церковным праздникам к заутрене ходит. Завтра как раз троицын день и Авдий непременно пойдет в собор. Вот я и встречусь с ним там. Вставать только в такую рань отвык.
— Не к пяти же часам?
— Он-то к пяти, наверное, а я могу и попозже. Главное — застать его там.
Авдию давно за восемьдесят, но он еще крепок, почти не горбится, поседел только очень, могучая грива его, однако, не поредела. Черная, застиранная ряса, которую носил, наверное, еще в монастыре, и сейчас на нем. А вот бархатную скуфью, видно, подарил ему кто-то. Надетая, а скорее всего, сбитая случайно набок, она придает ему бравый вид.
Он выходит из собора одним из первых и, не задерживаясь, почти солдатским широким шагом направляется в сторону Овражной улицы, на которой находится особняк архиерея Троицкого, принадлежащий теперь Благовской духовной семинарии.
— Здравствуй, брат Авдий! — окликает его Дионисий. — С праздником святой троицы тебя!
— Спасибо, отец Дионисий. И вас тоже!
— Какой я «отец», Авдий? — смеется Дионисий. — Сам знаешь, меня от церкви давно отлучили.
— Все равно, отец Дионисий, вы для меня святой человек. Никогда великодушия вашего не забуду…
— Э, полно тебе об этом! Поведай лучше — живешь как?
— Как жил всю жизнь, так и живу, отец Дионисий. Даром хлеб не ем, тружусь в меру сил.
— В дворники определился?
— Это тоже работа, отец Дионисий. Тружусь весь день рук не покладая. Подметаю, мусор жгу, деревья поливаю…
— К дому, значит, отношения не имеешь?
— В доме они сами управляются.
— Кто — они?
— Отец Феодосий и их помощник с персидским именем Вадим.
— Это по церковным календарям оно персидское, а по-русски от древнего глагола «вадити», то есть «сеять смуты», «быть забиякой».
— Какой уж из него забияка! — пренебрежительно хмыкает Авдий. — Ни единого слова пока от него не слыхал. Пришибленный какой-то…
— А делает что?
— Бог его ведает. Мне его делами интересоваться не велено.
— Как так — не велено?
— Отец Феодосии специально распорядился не любопытствовать. В подвале он пилит что-то и молотком или еще чем-то постукивает. Я, конечно, слышу, потому и спросил как-то, а отец Феодосии на то мне молвил: «Ты Авдий — слуга божий, знай свое дело, мети двор, проверяй запоры на воротах, делай, что прикажут, и не имей привычки совать свой нос куда не следует. Не твоего ума это дело».
— И ты что же: зажмурился и заткнул уши?
— Каюсь, этого не сделал и потому слышал и видел, как ночью привозили какие-то ящики и еще что-то, похожее на станок, в потемках не разглядел. И все в подвал…
— Ну, а Вадим этот где же обедает?
— Ношу ему пищу из семинарской столовой по приказанию отца Феодосия.
— Ну ладно, Авдий, спасибо тебе за рассказ, только ты о любопытстве моем…
— Не враг же я себе, отец Дионисий! — воскликнул Авдий. — Мне же за это и достанется…
— За меня будь спокоен, — обещает Дионисий. — Я тебя не подведу.
— Я уж и сам думаю: что там у них за дела такие? Может, что-нибудь тайное? Едва ли, однако, поскольку ректору семинарии, отцу Арсению, о том ведомо. Приходил он к отцу Феодосию, и они книги какие-то старинные листали, а потом в подвал к Вадиму спускались. Правда, недолго там пробыли.
— Да я и не подозреваю их ни в чем, любопытно, однако ж. Если узнаешь что-нибудь такое, поведай, пожалуйста.
— Для вас, отец Дионисий…
— Ну и ладно! — жмет ему руку Десницын. — Спасибо тебе за это.
— Я у вас в неоплатном долгу и рад буду хоть чем-нибудь…
— Ладно-ладно, — снова прерывает его Десницын. — Хватит тебе. В рабстве ты у меня, что ли? Не смей больше поминать об этом! Ты мне лучше вот что скажи: что же, этот Вадим так и не выходит никуда из дому или Феодосий взаперти его держит?
— Зачем же — взаперти? Двери не на запоре, только, видать, Вадима этого никуда не тянет. Посмотрел я ему как-то в глаза, а там одна пустота. Аж жутко стало… Даже не представляю себе, что такой человек делать может. Какой прок от его работы?
— То-то и любопытно. Но вот мы уже и до улицы твоей дошли. Прощай, Авдий. Если что интересное узнаешь — не поленись сообщить.
17
Леонид Александрович Кречетов уже ходит в институт и собирается читать лекции. Он считает себя совсем поправившимся, хотя врачи все еще многого ему не разрешают.
А на душе очень тоскливо и одиноко. Он бодрится, шутит, но прежней уверенности в себе у него нет. И вообще пока ни одной интересной мысли в голове, зато чувство вины перед Варей и особенно перед ее Вадимом, растет с каждым днем.
И вот в один из этих мрачных для Кречетова дней приходит Настя Боярская! Леонид Александрович так обрадовался ей, что не сразу заметил, что она не одна.
